под впечатлением, — произнес Джефф.
— Ты обратил внимание на ее волосы? — в качестве наглядного примера Луис помахал руками вокруг головы.
— А сейчас она сядет в метро и каждый будет думать, что все пуэрториканцы похожи на нее. — Покачав головой, рассеянно добавил — Пойду принесу суп.
— Наверное, не прочь завалить ее, а, моряк? — спросил Зип.
— Она не в моем вкусе, — Джефф отвернулся к стойке. Ему совсем не хотелось разговаривать с этим парнем и тем более поддерживать дружеские отношения, в которых он, после встречи с Чайной, вряд ли нуждался.
— Не в твоем вкусе, говоришь? Что же случилось? Или тебе уже разонравились испанки?
— Я этого не говорил.
Зип прикурил сигарету и затянулся. Он тщательно взвешивал его слова. Не зная почему, моряк начинал его раздражать. С одной стороны, ему хотелось, чтобы моряк ушел с испанкой, а с другой — нет. Такое раздвоение злило его. Нахмурившись, он сказал:
— У меня еще осталось несколько минут до убийства. Если ты все же интересуешься девочками, могу уступить одну, очень хорошенькую.
— Не интересуюсь, — ответил Джефф.
— Нет? — Складка на его лбу стала еще глубже. — Почему же нет? Ты имеешь что-то против пэрториканок?
— Нет. Просто у меня пропал всякий интерес.
— Зачем же ты сюда явился? За девочкой, не так ли?
— Да, так, — ответил Джефф.
Его ответ рассердил Зипа.
— Тогда почему же ты не хочешь, чтобы я познакомил тебя?
— Я уже сказал. У меня пропал интерес.
— Тогда почему ты здесь околачиваешься?
— Это мое личное дело, — резко произнес Джефф.
— Если тебя ничего здесь не интересует, почему бы тебе не слинять отсюда?
— Ты задаешь слишком много вопросов, — ответил Джефф.
— Допустим. Так что же из‘этого?
— Может, ответишь на один? — спросил Джефф.
— Я не обязан…
— Для какой цели ты передал оружие?
— Что? — Зип широко раскрыл глаза.
— Ты передал все оружие двум маленьким ребятам. Кого вы собираетесь застрелить?
Глаза Зипа сузились, когда до него дошло значение слов, произнесенных Джеффом. Моряк, положив руку на стойку, сжал ее в кулак. Остальные парни, за исключенк?м Сиксто, отошли от музыкального автомата, придвинувшись к своему вожаку.
— У тебя слишком большие глаза, бабуля, — ответил Зип и неожиданно, со всего размаха, ударил Джеффа кулаком в лицо. Удивленный таким неожиданным поворотом, Джефф попытался удержаться на стуле, интуитивно понимая, что сейчас ни в коем случае нельзя упасть, иначе эту ошибку уже не исправить. Ухватившись за край стойки, он все же потерял равновесие, и его рука соскочила с пластмассовой поверхности. Он судорожно пытался зацепиться за стойку, но из этого ничего не вышло. Его нога застряла между перекладинами стула, и он рухнул на кафельный пол, успев защитить голову. Вся сила удара пришлась на лопатки. Напрягая силу, попытался освободить ногу, но тут получил удар по голове.
Инстинктивно подняв руки, он все пытался высвободить ногу, чтобы выбраться из этого дурацкого положения. Но тут последовал третий удар, на этот раз в грудь, и он почувствовал, что у него перехватило дыхание и заклокотало в горле. Затем еще и еще. Удары сыпались с систематической последовательностью, а его нога все еще была зажата между этими проклятыми перекладинами. От удара ботинком в правый глаз он почувствовал острую пронизывающую боль. Кровь сочилась теплой струей по лицу и, теряя сознание, он подумал: «Сейчас меня изобьют до смерти в этом проклятом заведении». И уже сквозь туман до него донесся крик Луиса:
— Что вы делаете, звери? Что делаете? — И над всем этим послышался пронзительный вой полицейской сирены.
Эрнандес уже представил себе эту квартиру, даже еще не побывав в ней. Конечно, не эту именно, но бесчисленное множество точно таких же квартир в домах своего округа. Примерно в такой же квартире он жил, когда был еще мальчиком.
Входная дверь открывалась на кухню. На двери — обычно запор. Одна пластина привинчена к двери, другая — к косяку, между ними — стальной засов; он надежно охранял дом. В дальнем конце кухни было окно, которое открывалось вовнутрь. Пол был покрыт линолеумом. Он был весь в пятнах, которые невозможно было отмыть, хотя их всегда терли очень тщательно. В некоторых местах — у двери, у плиты и около холодильника — линолеум изрядно выцвел. У стены, напротив плиты, стоял стол, чад которым висела икона. Стены были выкрашены в лледно-зеленый цвет, но копоть от приготовления пищи въелась в них настолько, что они стали казаться намного темнее. К тому же, в некоторых местах — на стенах и на потолке — краска начала обдираться. На столе в пластмассовом футляре стоял тостер. Убранство комнаты не отличалось богатством, но в ней было чисто. Это была комната, которую он хорошо помнил.
Совсем маленьким, в зимние дни, он сидел у плиты на чистом выцветшем линолеуме и играл в солдатики. Его матери еще чудом удавалось что-тс готовить и тогда, когда он путался у нее под ногами. Кухню наполняли запахи arroz con polio [12], а у плиты было так уютно сидеть и фантазировать, что каждый металлический солдатик превращался для него в живого человечка. От дома Эрнандеса всегда исходило тепло: оно исходило от запаха готовящейся пищи на кухне и от мягкого голоса матери, хлопотавшей по дому; теплым было и отношение Фрэнка к своим металлическим человечкам.
В этот июльский день на кухне миссис Гомес не чувствовалось никакого тепла. Здесь стояла только жара, такая жара, от которой задыхалось все живое. На улице послышался вой сирены. Миссис Гомес подошла к окну и закрыла его. Звуки исчезли.
— Опять стреляют, — сказала она. — Опять сирена. Ни дня без стрельбы. — Она покачала головой. — А зимой еще хуже.
— Где мальчик? — спросил Эрнандес.
— В спальне. Фрэнк, пожалуйста, будьте с ним помягче. Он попал в большую беду. Но… он не представляет себе до конца всей опасности.
— Постараюсь, — пообещал Эрнандес.
Она провела его в так называемую гостиную, где находились телевизор, торшер и прикрепленный к потолку светильник с тремя вставленными цветными лампами. Когда он учился в школе, то делал уроки в общей комнате, вытянувшись прямо на полу. Телевизоров тогда еще не было. Зато увертюра к «Вильгельму Теллю» [13] возвещала о Лоуне Рейнджере, был таинственный Омар и сказки ведьмы, и вечно убегающий от волка Рэн, и, конечно, по воскресеньям — Призрак. Ламон Крэнстон был само обаяние, и он 'вырос с мыслью, что лучше актера нет во всем мире. Теперь, когда кто-то упоминал это имя, он улыбался, но, несмотря ни на что, где-то
