– Ну ты погоди его в терпилы-то записывать, погоди. И вообще, я сказал, не перебивай. Молчи и слушай! Если твоего писателя и замочили по заказу, то это совсем другой уровень. Ты что, не понимаешь?
– Нет.
– Ну хорошо. Объясняю для слаборазвитых. Писатель Годунов, он же погибший от неумелого обращения с электропроводкой Ракитин Никита Юрьевич, шестидесятого года рождения, слишком известная фигура. Знаменитость, можно сказать. Если кто его и заказал то заниматься этим должны люди с Петровки. А не мы грешные.
– Убийство произошло на нашей территории, и предварительное расследование…
– Слушай, дорогой, ты заткнешься когда-нибудь? Прости, пожалуйста, за грубость. Из издательства позвонили в министерство, самому Чуриченко, и говорят мол, что за дела? Неужели убийство одного из лучших детективщиков России расследует окружная шелупонь? Заявляется, мол, к нам какой-то сопляк капитанишко и устраивает допрос с пристрастием главному редактору. Чуриченко тут же навел справки, выяснил, что никакого убийства не было. Ну и, разумеется, сегодня рано утром устроил мне разнос, как мальчишке, в своем кабинете. Теперь ты понял, Андрюша? Или тебе еще надо что-то объяснять?
– Понял, – кивнул Леонтьев, – знаете, Анвар Саидович, мне кажется, надо попросить санкцию прокурора на вскрытие.
– Слушай, Андрейка, – черные и масленые, как оливки, глаза Саидова ощупали лицо капитана, – ты как себя чувствуешь? Голова не болит?
– Нет. А что?
– У меня второй день раскалывается. Магнитные бури действуют. Они ведь и на психику действуют некоторым. Не замечал? С нервишками у тебя как?
– Не жалуюсь.
– Устал я от тебя, капитан Леонтьев, – печально вздохнул подполковник. – Ты завязывай с частным сыском. Пока не поздно.
– Что значит пока не поздно, товарищ подполковник?
– То и значит. Мало тебе «глухарей»? Ну куда ты лезешь? А главное – ради чего?
– Я уже сказал. У меня есть основания подозревать, что Ракитин убит. Я считаю, что по вновь открывшимся обстоятельствам должно быть возбуждено дело. И прежде всего необходимо вскрытие.
– Это какие такие обстоятельства? – прищурился Саидов.
– Я все перечислил в рапорте. Рапорт у вас на столе.
– У нас с тобой получается как в дрянном кино, – подполковник закурил и расслабленно откинулся в своем кресле. – Злодей начальник связан с мафией и мешает герою-подчиненному разоблачить преступников. Но только это не кино, Андрюша. Я не злодей, и если писателя правда заказали, то я вполне с тобой солидарен. Надо искать убийцу и заказчика. Надо. Но я знаю, что найти невозможно ни того, ни другого. И ты это знаешь. Сам факт профессиональной инсценировки говорит за себя. Если сейчас поднять волну, возможно, дело будет возбуждено по вновь открывшимся обстоятельствам, к чему ты всеми силами сейчас стремишься, Андрюша. Но это будет «глухарь», который спишут на нас. Тебе это надо? Мне – нет. У нас и так по округу раскрываемость не выше сорока процентов. Куда нам еще один «глухарь», да такой крупный? Кому от этого хорошо? Мертвому писателю? Это не кино, Андрюша. Нет тебе тут ни злодеев, ни героев. Есть элемент обычного разгильдяйства.
– Разгильдяйства?
– Именно, – кивнул Саидов, – труп твоего писателя кремировали ночью.
– То есть как – кремировали? Родители прилетают только сегодня, а его уже кремировали?! Но это же невозможно без согласия близких родственников…
– У нас все возможно, – шевельнул бровями Саидов. – Он прошел по документам как невостребованный, кто-то там что-то напутал в морге с большого бодуна. В общем,
Обычный бардак. Так что кина не будет Андрюша, киношник спился.
– Анвар Саидович, я не понял, вы мне запрещаете собирать оперативную информацию по оружию и наркотикам?
Саидов долго молчал. Так долго, что капитану показалось, его начальник заснул. Голова была низко опущена, и глаза совсем исчезли под пышными смоляными бровями. Наконец, так и не поднимая глаз, он произнес медленно и безучастно:
– Да собирай на здоровье.
– Слушаюсь, товарищ подполковник. Я могу идти?
– Иди.
Когда Леонтьев открыл дверь кабинета, он услышал, как Саидов пробурчал себе под нос:
– Только боюсь, здоровья это не прибавит. Ни тебе, ни мне…
Глава 17
– Привет, Ника. Рад тебя видеть. Повод, конечно, ужасный, и все-таки посмотреть на тебя приятно, – Петя Лукьянов обнял Нику и поцеловал, – можно тебя попросить об одном маленьком одолжении?
– Конечно, Петюня.
– Не говори мне, что я стал толстым.
– Ты? А разве ты стал толстым? – Ника критически оглядела его мощную двухметровую фигуру с солидным брюшком. – Отлично выглядишь, Лукьянов. Мужчина в полном расцвете сил.
– Спасибо, Ника. Ты, разумеется, врешь, но все равно спасибо. А то я только и слышу со всех сторон: ты поправился, Лукьянов, ты постарел, и плешь у тебя проглядывает.
– Петюня, это зависть.
На самом деле Петя за полтора года, которые они не виделись, успел набрать еще килограммов пять, не меньше.
В институте он был худой как жердь, носил круглые, довоенного образца очки на кончике длинного тонкого носа, шелковые каштановые кудри до плеч, штаны-галифе с кожаными заплатами на коленях, какой-то древний полувоенный китель и фетровую темно-зеленую шляпу с широкими полями. Он был похож то ли на разночинца, то ли на интеллигента-анархиста.
Теперь перед Никой стоял высокий толстяк в добротном темно-сером костюме, почти седой, стриженный очень коротко, с круглой аккуратной бородкой. Очки на носу были самые обыкновенные, с затемненными стеклами, в хорошей итальянской оправе.
Если бы не регулярные встречи выпускников Первого медицинского института, Ника ни за что не узнала бы Петю Лукьянова.
– Слушай, ну почему тебе ничего не делается? – спросил Петя, оглядывая Нику с ног до головы. – Может, ты, как Дориан Грей, прячешь на чердаке портрет, который за тебя стареет? Ну давай, скажи мне честно, я здорово изменился? Потолстел?
– Нет, Петюня, не скажу. Наоборот. Ты похудел.
– Похужал и возмудел?
– Вот именно, – улыбнулась Ника, – кстати, помнишь, кто так выражался?
– Несравненная баба Соня, завкафедрой эмбриологии. Между прочим, жива еще
Старушка. Девяносто четыре года! Помнишь, как она на первой лекции подошла ко мне, ткнула пальцем и говорит: «Наш с вами эмбрион…»? А я был юный и застенчивый, покраснел До слез.
Они прошли вслед за метрдотелем, сели за угловой столик, долго молча изучали меню.
– Слушай, здесь никаких штучек под столами нет? – спросил Петя тревожным шепотом, не отрывая глаз от меню.
– Не должно быть, – пожала плечами Ника, – но если ты боишься, мы можем сейчас просто поболтать о том о сем, а потом пройти пешком по бульвару.
– А твой шофер с борцовскими плечами будет медленно ехать рядом?
– Нет. Он подождет на углу. Петюня, что с тобой? – она заметила у него на лбу мелкие капельки пота. – Мы пришли поесть и поболтать. Ты выбрал что-нибудь?
К ним подошел официант, чтобы принять заказ.
– Мне каких-нибудь гадов морских, – встрепенулся Петя, – от них не толстеют. Ну и сухого белого вина. К морским гадам ведь полагается белое, как к рыбе?
– Ну, в общем, да, – кивнул официант с любезной улыбкой.
– Пожалуйста, два салата с морскими гребешками, свежие овощи, две порции королевских креветок в чесночном соусе, бутылку белого сухого на ваш вкус.
– Что к креветкам, рис или французский картофель?
– Мне ничего, – решительно помотал головой Петя, – я пытаюсь худеть.
Официант понимающе кивнул и вопросительно посмотрел на Нику.
– Мне тоже никакого гарнира не надо. Не хочу поправляться.
Когда официант удалился, Петя достал бумажный носовой платок и вытер лицо, потом из-под очков быстро взглянул Нике в глаза.
– Мне очень жалко писателя Годунова. Я не специалист, конечно, но, на мой взгляд, он был лучшим из нынешних. Но еще больше мне жалко Никиту Ракитина, мальчика, который приходил за тобой в институт почти каждый день. Я сам не понимаю, почему так хорошо его запомнил. Наверное, потому, что завидовал немного.
