– Он никогда не повторит этого, – – быстро, взахлеб прошептала Астахова, – это была нелепая, страшная случайность.
– Да, да, миленькая моя, я готов верить. Хотя вначале мне пришлось пережить шок. Нет, на жену я не сердился, ее можно понять, последний шанс побыть юной, влюбленной… смешно немного, а все-таки женщина остается женщиной, даже в таком возрасте. Но я не поверил в искренность чувств Антона, думал, мальчишка хочет вытянуть у нее деньги, а главное, я стал опасаться за ее жизнь. Но, немного успокоившись, я подумал, что нельзя судить человека за то, что он болен. Он ведь болен, ваш Антон? И совершенно безобиден, не так ли?
– Да, именно так. Болен и безобиден, – эхом отозвалась Астахова.
– Ну вот видите. Я бы не стал вас тревожить, однако случилась неприятная вещь. Моя Наташа пропала три дня назад и оставила совершенно сумасшедшую записку, что уходит от меня к нему.
– Этого не может быть…
– Но это так. Вот, взгляните, – он вытащил из кармана измятый тетрадный листок и протянул Астаховой.
«Феликс, прости! – было написано круглым аккуратным почерком. – Мне больно, но я ничего не могу поделать. Это сильней меня. Мы с Антоном любим друг друга, несмотря на разницу в возрасте, несмотря ни на что. Развод оформлять не будем, это глупо и недостойно, с квартирой решим позже. Не ищи меня. Прости. Наташа».
Астахова несколько раз перечитала текст, потом тупо, молча уставилась на Виктюка красными опухшими глазами.
– Знаете, я в растерянности, – тяжело вздохнул Виктюк, так и не дождавшись от Астаховой ни слова, – и вот решил посоветоваться с вами, как с единственным близким Антону человеком. Вы его хорошо знаете, только с вами я могу спокойно и открыто обсудить ситуацию. Насколько это серьезно, и стоит ли вообще заниматься поисками? Может, оставить их в покое? В конце концов, если отбросить ханжество и условности…
– Значит, с Русовым вы не виделись давно? – спросила она медленно, хрипло, и он понял, что все это время Зоя Анатольевна думала о своем, о наболевшем.
– Да мы с ним вообще знакомы только шапочно, – он недоуменно пожал плечами, – послушайте, дорогая моя, я чувствую, у вас какие-то очень серьезные личные неприятности. Вы встретили меня столь агрессивно, даже приняли за убийцу, то есть кто-то угрожает вам? Может, я вовсе некстати лезу со своими семейными проблемами?
– Вы частный детектив? Профессиональный юрист? – Пьяная пелена рассосалась, глаза ее сухо сверкали. – Я видела, как вы встречались с Антоном. Я следила за ним. Зачем вы с ним встречались?
– Ну а как вы думаете? – он грустно улыбнулся. – Я хотел взглянуть в глаза счастливому сопернику, хотел поговорить, понять, что ему нужно от моей Наташи. И знаете, я ведь ему поверил. Мне разных приходилось видеть людей за свою долгую юридическую практику. Ложь от правды я отличать умею. Так вот, я понял, что мальчик действительно любит мою жену. Пусть это чувство со стороны выглядит нелепо и болезненно, однако так мало в мире людей, которым дано его испытать… Знаете, возраст заставляет меня смотреть на вещи философски…
– У вас есть какие-нибудь документы с собой? Паспорт, удостоверение? – спросила Астахова, продолжая тупо глядеть в одну точку.
– О да, разумеется! – Феликс Михайлович вытащил из внутреннего кармана пиджака военный билет и темно-синюю книжечку, удостоверение частного детектива.
Военный билет был настоящий, его собственный. Удостоверение тоже нельзя было назвать фальшивым. Любой желающий мог себе заказать такое же, совершенно легально. Правда, далеко не каждому удалось бы шлепнуть печать Министерства внутренних дед России, настоящую, не поддельную. Но у Феликса Михайловича имелись свои каналы.
Астахова долго изучала документы, листала страницы военного билета, и было видно, как туго она сейчас соображает.
– Зоя Анатольевна, – Виктюк взял документы у нее из рук и ласково заглянул ей в глаза, – так где же ваш племянник?
– Не знаю! – отчаянно выкрикнула она. – В том-то и дело, что не знаю!
– Ну хорошо, когда вы его видели в последний раз?
– Давно. В конце апреля. Но волноваться по-настоящему я стала только сейчас.
– Появились какие-то основания? Или просто слишком много времени прошло?
– Появились основания…
– Какие же?
– Антона подставили. Сделали так, что он подозревается в убийстве. Я знаю, что он не убивал. Но на него так удобно это скинуть… мальчик болен… Нет, я не могу вам все рассказать, – она помотала головой и легонько хлопнула кулаком по столу, – не могу. Я боюсь. И за себя, и за него.
– А вы не бойтесь. Что произошло, голубушка? – он накрыл ее влажную ледяную руку своей теплой ладонью. Газовый пистолет давно уже валялся рядом, на загаженном столе. – Расскажите, я все-таки юрист, к тому же лично заинтересован. Я ведь сказал с самого начала, у нас с вами общая беда. Давайте будем думать вместе. Одна голова хорошо, а две лучше. Мне кажется, наши с вами головы не самые глупые, – он улыбнулся и нежно погладил ее руку.
Он больше ни разу не предложил сварить для расстроенной хозяйки кофе. Он ни к чему в этой квартире, кроме пухлой влажной руки Зои Анатольевны, не прикасался.
Татьяна Владимирова оказалась маленькой хрупкой блондинкой, остриженной совсем коротко. Леонтьев знал, что ей двадцать семь лет, но в потертых домашних джинсах, широком свитере и в толстых шерстяных носках вместо тапочек она выглядела совсем девочкой, не старше семнадцати.
– Здравствуйте, проходите, пожалуйста, – проговорила она неожиданно хриплым низким голосом.
Леонтьев огляделся в тесной прихожей, заставленной сундуками и тумбами.
– У вас коммуналка?
– Нет, я с бабушкой живу. Она не разрешает выбрасывать старые вещи. Хотите чаю?
– Спасибо, не откажусь.
Она провела Леонтьева на кухню, усадила на маленький потертый диванчик, поставила чайник, уселась на табуретку, закурила и тут же закашлялась.
– Знаете, какой-то мерзкий грипп по Москве ходит. Болею уже десятый день. Простите, забыла ваше имя-отчество.
– Андрей Михайлович. Можно просто Андрей.
– Значит, вы, Андрей, все-таки подозреваете, что Ракитина убили?
– Я работаю по этому делу. Скажем так, я не исключаю, что несчастный случай мог быть инсценировкой.
– Тогда дело дрянь, – Татьяна зябко передернула плечами, – такие убийства не раскрываются. То есть раскрыть можно, доказать ничего нельзя.
– Ну, в жизни всякое бывает… – глубокомысленно заметил капитан. – А вы давно знали Ракитина?
– Чуть меньше года. Мы познакомились, когда я пришла брать у него интервью. Собственно, я была первым журналистом, который пробился к писателю Виктору Годунову.
– Пробился? – удивленно переспросил Леонтьев. – Разве надо было пробиваться, чтобы взять интервью?
– Еще как! – Татьяна усмехнулась. – В издательстве мне сказали, что Виктор Годунов уехал в Америку на три месяца, и тут же предложили нескольких других на выбор, причем долго убеждали, что все они одинаковые, и удивлялись, какая мне разница, у кого именно брать интервью. А потом я случайно узнала его настоящее имя, достала телефон. Это был почти детектив. Мне попался в руки номер журнала «Юность» десятилетней давности, я сидела у кого-то в гостях, листала и наткнулась на фотографию. Там была подборка стихов Никиты Ракитина, а с фотографии глядел Виктор Годунов. Тот же ракурс, что и на книжке. Никита за десять лет не настолько изменился, чтобы не узнать. А телефон мне дала знакомая, которая училась вместе с Ракитиным в Литинституте. Я позвонила, представилась и сказала: «Вы знаете, что на самом деле вы на три месяца уехали в Америку?» Для него это было новостью.
– Подождите, но ведь издательство должно быть заинтересовано, чтобы имя автора мелькало в газетах. Это реклама. Почему они его прятали от корреспондентов? – удивился капитан.
– Виктор Годунов не нуждался в рекламе. Он продавался «всухую».
– То есть?
– Не требовалось никакой раскрутки. Они это просекли довольно быстро. Даже если бы за это время не вышло ни одного интервью с ним, если бы он ни разу не появился на телеэкране, его книги все равно раскупались, как горячие пирожки. А издатели, люди сообразительные, старательно внушали ему, что он – один из многих и ничем от прочей детективной братии не отличается, просто они придумывают такие интересные серии, так ярко, заманчиво оформляют книги… Читателя именно это привлекает, а все авторы в серии обязаны быть на одно лицо. Тех, кто продается плохо, пытаются вытянуть рекламой. А Никиту постоянно вбивали, как гвоздик в доску, в общий ровный строй. Поток. Конвейер. Качество продукции не имеет значения. Они постоянно убеждали его, будто книги его покупают вовсе не потому, что они хорошо написаны, а потому, что так классно изданы. Поначалу платили страшно мало и боялись, что на него под видом журналистов выйдут лазутчики из других издательств, предложат больше, и он уйдет.
