по–предательски отнеслись к своей жене и моей матери в те дни, когда ей так нужна была ваша преданность и ваша чистота. Ведь она на вас молится, она вас любит!.. Так что будьте спокойны, я ничего плохого о вас не скажу. — Валерий молча смотрел в глаза отчима, пока тот не опустил их. — А теперь у меня к вам дело.
— Я слушаю тебя.
— Мне нужны деньги. У меня нет ни копейки. А мне нужно жить и навещать мать. Носить ей передачи.
При упоминании о деньгах Яновский болезненно поморщился. Не ждал он этого вопроса.
— Сколько тебе нужно денег?
— На первый случай сто рублей. Там, в шкатулке, лежали мои сто рублей. Их нет. Я копил на джинсы. Я почти весь июль работал грузчиком на овощной базе. Деньги мной заработаны честно. Где они?
— Ты их получишь! — Яновский вышел из комнаты. Он вернулся быстро. По шагам на рассохшемся скрипучем паркете коридора Валерий понял, что он ходил в спальню. Скомканную пачку денег на стол Яновский не положил, а небрежно бросил.
— Сколько здесь? — спросил Валерий.
— Ровно сто рублей.
Валерий взял со стола деньги и, не сосчитав их, сунул в карман брюк.
— У меня к вам просьба, — хмуро бросил Валерий.
— Говори.
— Маме о нашем разговоре — ни слова. О том, какой плохой я стал после тюрьмы, — тоже ни слова! И еще прошу: свою «одесскую сестренку» сюда больше не приводите. Я за себя не ручаюсь. — Ноздри Валерия нервно вздрагивали, щеки затопила серая волна бледности.
— Какой же ты нервный стал после тюрьмы! — язвительно сказал Яновский, произнеся слово «тюрьма» с каким–то особым смаком, с оттяжкой.
— Нервы у меня в порядке. Просто был случай, когда при стычке с одним подлецом я сорвался. Поэтому и сейчас не ручаюсь, как буду вести себя, если увижу в нашей квартире, да еще на постели матери, вашу шлюху.
Яновский вздыбился, рванулся к Валерию. Ноздри его побелели. Весь он был сплетением злобы и ненависти.
— Как ты смеешь, мерзость эдакая?!.
— Смею! — тихо, нараспев произнес Валерий, но в этом видимом его спокойствии Яновский почувствовал такую спрессованную силу, которая тут же осадила его. — Если вы будете навещать маму, то постарайтесь это делать в то время, когда меня не будет рядом с ней в ее палате. Я пошел. И помните обо всем, о чем я вас просил.
Валерий прошел в свою комнату, взял ключи от квартиры и, уходя, осторожно закрыл за собой дверь.
Последние дни Эльвира звонила на квартиру Валерия в день по нескольку раз и все не заставала Яновского: или он с утра до позднего вечера пропадал в библиотеке, работая над диссертацией, или куда–то уезжал. Эльвира хотела сообщить отчиму Валерия, что передачи в следственный изолятор принимают по средам и что разрешают передавать не всякие продукты, а строго указанные в особом реестре, с которым она познакомилась, когда у нее не приняли маленькую баночку красной икры и стеклянную банку клюквенного варенья.
Набирая номер телефона, Эльвира четко представила себе лицо Яновского таким, каким оно бывает всякий раз, когда он разговаривал с ней: было в его лице — в ужимках, улыбках, жестах — что–то кокетливо–заигрывающее, словно между ними не было той возрастной разницы, которая, с точки зрения здоровой нравственности, исключала этот неприличный стиль отношений, сотканный из полунамеков на возможный интим между школьницей и мужчиной. В эти минуты, несмотря на его плоские восторженные комплименты, Яновский был ей неприятен, и она старалась как можно скорее вытащить Валерия из дома, чтобы оборвать навязанный Яновским разговор.
И вдруг… В трубке зазвучал голос Валерия!.. Его голос, слегка глуховатый, опечаленный, но его, до боли родной, милый голос. Эльвира с силой прижала трубку к уху, боясь, что ей померещилось.
— Валера, это ты?!. — с затаенным страхом спросила она.
— Эля… Это я… Я дома!.. Я полдня звоню тебе, и никто не берет трубку. Я уже побывал у мамы. Ты где сейчас?
— Я звоню из телефонной будки, на рынке! Собираю тебе передачу. Купила хорошего винограда и малосольных огурцов!
— Приезжай быстрей!.. Я тебя век не видел!.. Я голоден как волк!.. Давай скорее!.. Все расскажу.
Эльвира выбежала с рынка, заглянула в кошелек и, прикинув, хватит ли ей расплатиться за такси, метнулась на стоянку.
Прошло больше двух недель, как она не видела Валерия. Чего только не передумала, каких только страхов за его судьбу не натерпелась. Кляла себя за то, что сразу же после Смоленска не могла сделать так, чтобы он не очутился в компании людей, которые были ранее судимы.
Таксист подъехал к самому подъезду, в котором жил Валерий. Не взяв сдачи, Эльвира выскочила из машины и на одном дыхании, не дожидаясь лифта, взбежала на восьмой этаж.
Заслышав шаги на лестничной площадке, Валерий распахнул широко дверь. В тускло освещенном коридоре Эльвира не успела рассмотреть как следует осунувшееся лицо Валерия и кинулась к нему на грудь, обвила шею руками и горько заплакала.
— За что они тебя? За что? Ведь ты совсем не такой, — всхлипывая, проговорила Эльвира, отчего ее худенькие плечи мелко вздрагивали, и вся она в эту минуту была такой несчастной и беспомощной, что Валерий, легко подхватив ее на руки, пронес в комнату и усадил на диван.
— Ты что?.. Нужно радоваться, а ты плачешь? — Валерий ладонью стирал с ее щек слезы. — Ну, будет же… Успокойся. Нельзя так…
— Тебе легко говорить — успокойся. Если б ты знал, что я пережила!.. И все из–за твоего дурного характера. Если б ты после Смоленска не оттолкнул меня, а был рядом — этого бы не случилось.
Валерий сжал в ладонях голову Эльвиры и принялся целовать ее мокрые от слез щеки. Он был счастлив в эту минуту. Он видел, что Эльвира его любит. Любит, страдая, мучаясь…
— Ну как, тебе изменили… меру? — всхлипывая, спросила Эльвира.
— Что–что? — Валерий отстранил от себя Эльвиру и удивленно смотрел в ее заплаканные глаза.
— Меру пересечения, спрашиваю, изменили?
— А откуда ты знаешь, что существует на свете такая мера пресечения? — Об этой «мере» Валерий был осведомлен на второй же день в камере предварительного заключения. Вначале два этих слова показались ему до нелепости бессмысленными, а
