– Я ничего не знаю!
– ...вас смущать или ставить в затруднительное положение, но если мы не найдем ничего конкретного для...
– Говорю вам, я ничего не знаю! Я хочу домой. Я ничего не знаю.
– Миссис Редфилд, – очень спокойно сказал Карелла, – мы знаем все, что произошло той ночью в доме Нордена. Все. Хелен Стразерс рассказала нам. И Коэн.
– Я ничего не делала. Это остальные.
– Кто?
– Хелен и Бланш. Не я! Не я!
– Что они сделали?
– Им не удалось меня заставить, – сказала Маргарет. – Я не хотела, и заставить меня они не могли. Я знала, что это плохо. Мне было только семнадцать лет, но я отлично понимала, что плохо, а что хорошо. Это все другие, понимаете?
– Вы совершенно не участвовали в том, что произошло?
– Совершенно.
– Тогда почему вы не ушли, миссис Редфилд?
– Потому что они... они силой задержали меня. Все. Даже девушки. Они силой держали меня, когда... вы знаете, я даже не хотела играть в той пьесе. У меня была роль Мэг, служанки в баре. Эта служанка не такая, как другие девушки. Сначала моя мать не хотела, чтобы я играла, из-за того, кого надо было играть. Я согласилась, меня Рэнди уговорил. Но я не знала, что Рэнди такой, пока не увидела его на вечеринке с Хелен, а потом все столько выпили...
– Вы были пьяны, миссис Редфилд?
– Нет. Да. Я не знаю. Наверное. Иначе бы я никогда не позволила им... – Маргарет замолчала.
– Миссис Редфилд, может быть, вы предпочитаете поговорить с кем-нибудь из нашего женского персонала? Я позову...
– Мне нечего сказать. То, что произошло, не моя вина. Я никогда... вы думаете, я хотела, чтобы это случилось?
– Мисколо! – заорал Карелла. – Позови кого-нибудь из сотрудниц, да поскорее!
– Другие – да! Но не я. Если бы я не опьянела, они не смогли бы меня задержать. Мне было только семнадцать лет. Я ничего такого не знала, я была из хорошей семьи. Если бы я не опьянела, я бы не дала им испортить мне жизнь. Я не знала, что Рэнди такой... отвратительный и духом, и телом, как остальные, особенно Хелен. Если бы я знала, что она такое, я бы не осталась, не выпила бы ни капельки, не стала бы играть в их пьесе, если бы я знала, каковы они... Если бы я знала, что они со мной сделают, если бы я только знала! Но мне было только семнадцать лет. Я ни о чем таком и не думала, и когда они мне сказали, что будет вечеринка после спектакля... и профессор Ричардсон тоже придет. А потом они начали пить, даже при нем. А когда он ушел, наверное в полночь, они просто перепились. Они заставляли меня пить, и, прежде чем я поняла, мы вшестером оказались...
Альф Мисколо заметил, что по коридору по направлению к дежурке быстро прошла одна из сотрудниц вспомогательного персонала. Он подумал, что ему недолго осталось делать вид, будто он занимается Льюисом Редфилдом. Редфилда быстро утомило чтение газет, он ерзал, сидя на стуле в комнате, которую в комиссариате несколько расплывчато называли приемной и которая была просто небольшим чуланчиком, примыкавшим к секретарской. Мисколо ужасно хотелось, чтобы Редфилд и его жена ушли, тогда он смог бы вернуться к своей пишущей машинке и картотекам. Но сотрудница исчезла в конце коридора, а Редфилд по-прежнему вертелся на стуле. Можно было подумать, что его жена попала в руки истязателей, жаждущих ее крови. Мисколо был женат, поэтому он сказал:
– Не волнуйтесь за нее, мистер Редфилд. Ей только хотят задать несколько вопросов.
– Моя жена очень нервная, – ответил Редфилд. – Боюсь, она заболеет от этих вопросов.
Редфилд говорил, не глядя на Мисколо. Его взгляд и внимание были полностью сосредоточены на двери в коридор. Со своего стула он не мог видеть дежурку или слышать, о чем там говорили, но он упорно смотрел в коридор и, казалось, пытался уловить обрывки разговора.
– Вы давно женаты? – спросил Мисколо только для того, чтобы поддержать разговор.
– Два года.
– Почти молодожены – улыбнулся Мисколо. – Вот почему вы так за нее беспокоитесь. А вот я женат уже...
– Не думаю, чтобы нас можно было называть молодоженами, – сказал Редфилд. – Нам же не по двадцать лет.
– Я не имел в виду...
– К тому же моя жена уже была замужем.
– Да? – вымолвил захваченный врасплох Мисколо.
– Да.
– Ба! Многие женятся поздно, – без особой убежденности сказал Мисколо. – К тому же такие браки самые крепкие. С обеих сторон люди готовы нести семейные обязательства...
– У нас нет семьи, – сказал Редфилд.
– Простите?
– У нас нет детей.
– Но это никогда не поздно, – сказал Мисколо, оживляясь. – Вот у меня двое – девочка и мальчик. Дочь учится на секретаршу здесь, в городе, а парень – в Массачусетском технологическом институте. Это в Бостоне. Вы бывали в Бостоне?
– Нет.
– Я туда ездил, когда служил на флоте задолго до войны. А вы воевали?
– Да.
– В каких войсках?
– Пехота.
– Неподалеку от Бостона вроде есть какая-то часть.
– Не знаю.
– Когда я служил, там, помнится, было полно солдат. – Мисколо пожал плечами. – Вы в какой части служили?
– Скажите, они еще долго ее продержат? – внезапно спросил Редфилд.
– Еще несколько минут, не больше. Вы где служили?
– В Техасе.
– А за границей воевали?
– Участвовал в десанте, в Нормандии.
– Серьезно?
Редфилд кивнул:
– На второй день высадки.
– Да, это уж не увеселительная прогулка была, а?
– Я выкрутился, – произнес Редфилд.
– И слава Богу! Многие там так и остались. Должен признаться, я немного жалею, что не попал на войну. Когда служил на флоте, мы и подумать не могли, что будет война. А когда началось, я уже был слишком стар. Я был бы горд сразиться за свою страну.
– Почему?
– Почему? – Мисколо смутился, но через секунду сказал: – Ну, для... для будущего.
– Чтобы защитить демократию? – спросил Редфилд.
– Да, и для этого...
– И чтобы обеспечить свободу грядущим поколениям? – В голосе Редфилда звучал странный сарказм.
Мисколо пристально посмотрел на него.
– Я хочу, чтобы мои дети жили в свободной стране, – произнес он наконец.
– Я тоже, – ответил Редфилд. – Ваши дети и мои дети.
– Вот именно. В конце концов, они у вас будут.
– Да, когда они у меня будут.
В комнате стадо очень тихо. Редфилд зажег сигарету, потушил спичку.
– Что они там делают так долго? – спросил он.
* * *
Сотрудница, которая с глазу на глаз разговаривала с Маргарет Редфилд, была молода, ее звали Элис Бенион. Сидя за столом в пустой дежурке, она ловила каждое слово сидящей напротив миссис Редфилд. Глаза у нее были величиной с блюдце, сердце сильно стучало в груди. Маргарет понадобилось всего четверть часа, чтобы в деталях рассказать о вечеринке сорокового года, и все это время Элис Бенион то краснела, то бледнела, охваченная совершенно противоположными чувствами: отвращением, странным возбуждением, интересом, жалостью. В час дня Маргарет и Льюис Редфилд ушли из комиссариата, а детектив третьего класса Элис Бенион села печатать на машинке рапорт. Взялась она за него с максимальным хладнокровием и безразличием, а вытащив из машинки последний отпечатанный листок, вся взмокла. Элис отнесла рапорт в кабинет лейтенанта, где ждал Карелла, и, пока тот читал, стояла у стола.
– Значит, вот в чем дело, – произнес Карелла.
– Да, – ответила она, – но в следующий раз, уж будьте любезны, задавайте ваши вопросы сами.
– Дайте-ка я взгляну, – сказал лейтенант Бернс.
Карелла протянул ему рапорт. Бернс начал читать:
“Миссис Редфилд очень нервничала, не хотела говорить на эту тему. Утверждала, что никому об этом не рассказывала, за исключением семейного врача, и то по необходимости, так как нуждалась в его помощи. Ее до сих пор лечит тот же врач, Эндрю Фидио, 106, Эйнсли-авеню, Айсола. Миссис Редфилд утверждает, что в апреле 1940 года на вечеринке у Рэндольфа Нордена ее заставили пить против воли. Уверяет, что, когда между часом и двумя ночи почти все студенты ушли, она была пьяна. Поняла, что оставшиеся начали вести себя плохо, но осталась, потому что у нее кружилась голова. Отказалась участвовать в том, что должно было произойти в других комнатах, и сидела в салоне около рояля. Другие девушки – Бланш Леттиджер и Хелен Стразерс – силой затащили миссис Редфилд в спальню и вместе с молодыми людьми держали ее, пока Рэнди Норден “пользовался” ею. Хотела уйти из комнаты, но они привязали ее за руки, и все молодые люди по очереди “нападали” на нее, пока она не потеряла сознание.
Она сказала, что в этом участвовали все юноши, а девушки, по ее воспоминаниям, смеялись. Ей кажется, что был пожар, горели занавеси, но воспоминания эти у нее нечеткие. Около пяти утра кто-то отвел ее домой, она не помнит кто. Она ничего не рассказала о происшествии матери, единственной своей живой родственнице, потому что боялась. В октябре 1940 года она была на приеме у доктора Фидио. Казалось, она страдает от обыкновенного воспаления шейки матки. Анализы крови показали, что речь идет о венерическом заболевании, хронической гонорее с внутренним изъязвлением половых органов. Она рассказала доктору Фидио о том, что произошло в апреле 1940 года, он посоветовал ей подать в суд. Она отказалась, не желая, чтобы об этом узнала ее мать. Доктор Фидио посчитал, что серьезность симптомов предполагает хирургическое вмешательство. В ноябре она легла в госпиталь, и он сам провел операцию по удалению матки. Матери она сказала, что речь идет об аппендиците. Миссис Редфилд всегда считала, что заразил ее Норден, но она не совсем уверена, так как “нападали” на нее все молодые люди. Из ее показаний можно с определенностью заключить, что она имела также противоестественные сексуальные отношения с девушками, но ей слишком тяжело об этом говорить. Она говорит, что рада, что они умерли. Узнав, что Бланш Леттиджер стала проституткой, она сказала: “Это меня не удивляет”. Она закончила такими словами: “Я была бы рада, если бы и Хелен умерла. Это она все начала””.
