Только теперь она заметила, что вместо пепельницы стряхивала пепел с сигареты прямо на полированный стол. И, словно боясь, что кто–то заметит эту ее неряшливость, аккуратно смахнула ладонью пепел в корзину, стоявшую рядом с письменным столом.
Очевидно, подобное чувство, которое жгло Калерию, испытывает страстный охотник, напав на след зверя, за которым он давно охотился. Тут же, не медля, она позвонила Валерию. Трубку снял Валерий.
— Валера, здравствуй!.. Это Калерия Александровна. — Не дав Валерию даже произнести ответное «здравствуйте», она торопливо и взволнованно проговорила в трубку: — Валера, у тебя есть сейчас час времени, чтобы встретиться со мной? Это очень важно! Важно для тебя и для меня!.. Ну, что ты молчишь?
— А где мы встретимся? — прозвучал в трубке взволнованный голос Валерия.
— Давай у памятника Пушкину. У той скамьи, где мы встречались с тобой в последний раз. Я буду там через сорок минут. Ты можешь подойти?
— Могу, — ответил Валерий, и Калерия к голосе его почувствовала тревогу. — Мне что–нибудь иметь с собой?
— Ничего не надо! Я должна срочно видеть тебя! Прошу, не опаздывай.
При ее последних словах, брошенных в телефонную трубку, дверь кабинета широко раскрылась, и на пороге выросла высокая, осанистая фигура профессора Верхоянского. Он стоял и улыбался так, словно давно ждал этой встречи и наконец дождался.
— Ах, вот вы какая?!. Петр Нилович последний год мне о вас говорил столько, что он меня заинтриговал. — Подойдя к письменному столу, из–за которого вышла смутившаяся Калерия, Верхоянский наклонился и поцеловал ей руку. Даже в том, как он неторопливо и элегантно поклонился и как слегка прикоснулся губами к кисти ее руки, Калерия скорее почувствовала, чем поняла рассудком, что такие, как профессор Верхоянский, умеют производить впечатление. Было в нем что–то от того, что одни называют породистостью, другие — хорошим тоном, третьи — интеллигентностью. Те и другие в оценке профессора Верхоянского наверняка не ошиблись бы. Так показалось и Калерии. Спадающие на виски серебряно–седые волны густых волос особенно контрастировали с черными бровями, придавая всему его облику чувство достоинства и значительности.
— Знакомились с работой моего ученика? — спросил Верхоянский и закрыл лежавшую раскрытой на столе диссертацию.
— Правда, не до конца, но в принципе отношение к ней у меня уже сложилось, — ответила Калерия и, стараясь через силу улыбаться, взглянула на часы.
— Торопитесь?
— Да… У меня строгое начальство.
— Ну и как вы находите работу? — не гася улыбки, спросил Верхоянский.
— Работа талантливая! — со вздохом произнесла Калерия. — Впечатляет.
— Так общо?
— Подробнее свое отношение к этой работе я выскажу на ученом совете, при защите.
— Значит, вы будете выступать?
— Меня об этом очень просил Петр Нилович. Насколько мне известно, и вы просили его, чтобы при защите выступил кто–нибудь из практических работников, имеющих дело с несовершеннолетними «трудными». А я, смею вам доложить, отдала этой работе уже семь лет.
— И вам нравится ваша работа?
— На этот вопрос я могу ответить прекрасными строками из стихотворения Константина Симонова.
— Что же это за строки? — Верхоянский протянул Калерии сигареты: — Курите.
— Спасибо, я только что… Пока читала — выкурила полпачки.
— Интересно, что это за симоновские строки, которыми можно выразить ваше отношение к своей работе?
Рассеянно глядя в окно и словно отрешившись от всею того, что было предметом беглого минутного разговора, Калерия тихо и выразительно прочитала:
…Я сам пожизненно себя
К тебе приговорил.
Пауза была настолько продолжительной, что Калерия почувствовала себя неловко. Непонятной ей была и ухмылка, проплывшая по лицу профессора, который, пройдясь по ковровой дорожке, остановился посреди кабинета.
— Прекрасные строки!.. В них заключена глубокая жизненная формула! Из русских советских поэтов после Сергея Есенина я больше всего люблю Симонова. — Видя, что Калерия снова беспокойно взглянула на часы, он приложил к груди широкую ладонь. На его среднем пальце Калерии бросилась в глаза большая серебряная печатка с двумя буквами–вензелями: «Г. В.». Даже в этих вычурно красивых завитушках монограммы было что–то от характера Верхоянского. — Я вас понял. Вы торопитесь. У вас строгое начальство. А жаль. Вот если бы я был вашим начальником — вы не считали бы меня строгим.
— Спасибо, что вы так хорошо думаете обо мне, — ответила Калерия и, поклонившись, протянула Верхоянскому руку: — До свидания.
— До встречи на защите? Вы получите слово последней. Буду рад слышать ваше мнение о работе моего талантливого ученика.
Только на улице Калерия до конца пришла в себя.
И снова что–то мстительное вспыхнуло в ее душе. «Я выступлю!.. Я обязательно перед вами выступлю!.. Я оценю!.. В вашем расписанном сценарии защиты я назначена вроде бы на десерт, когда выговорятся все академические снобы, которые в угоду Верхоянскому будут поднимать его ученика к солнцу. Значит, я буду замыкающей? Тогда знайте, профессор Верхоянский, что я не просто работник милиции, а с отличием закончила Московский университет и еще не забыла мудрости древних римлян. А по–латински эта мудрость звучит как последний аккорд в апофеозе: «Финис коронат опус!» — «Конец венчает дело!» И мы эту последнюю точку поставим. Мы ее поставим!..»
Вечером, уже в девятом часу, не успел Сергей Николаевич перешагнуть порог квартиры, как Калерия бросилась к нему навстречу, потрясая какими–то листами.
— Сережа!.. Вот они!.. Я нашла их!.. Я сама нашла эти одиннадцать листов!.. Пока ваша Петровка будет раскачиваться и засылать в Ленинку своих Шерлоков Холмсов, инспектор по делам несовершеннолетних капитан милиции Веригина нашла преступника, из которого она через месяц, если состоится это торжище–позорище, называемое защитой диссертации, сделает бифштекс по–гамбургски!..
Сергей Николаевич взял из рук жены листы, прошел с ними в гостиную и разложил их на столе. Взгляд его профессионально наметанно заскользил по полям страниц, на которых было сделано несколько пометок.
— Дай мне диссертацию Иванова, — попросил Сергей Николаевич, и Калерия, словно заранее зная, что он обязательно попросит ее для сверки, положила перед ним диссертацию Иванова, раскрытую на том месте, откуда из первого экземпляра были вырезаны листы.
— На одиннадцати страницах всего тридцать три исправленных слова, и вычеркнута фамилия поэта. Я уже подсчитала.
Сергей Николаевич, сосредоточенно нахмурившись, принялся сличать каждую страницу, вырезанную из первого экземпляра диссертации, со страницами четвертого экземпляра. Та же финская бумага с водяными знаками, которые отчетливо просматривались, когда лист разглядываешь на свет,
