— Откуда?
— Вот отсюда. У порога.
— Нет, с какой стати?
— Не знаю. Вы вообще-то чем занимаетесь?
— Простите?
— Вы работаете?
— Я, как бы сказать…
— Да или нет?
— Я проходил практику на одном из заводов. С тем, чтобы впоследствии занять административную должность. Отец полагал, что хороший администратор должен знать процесс снизу доверху.
— Вы с ним согласны?
— Конечно.
— И где вы проходили практику?
— На заводе в Нью-Джерси.
— Как долго?
— Примерно полгода.
— Сколько вам лет, мистер Скотт?
— Двадцать семь.
— А что вы делали до того, как попали в Нью-Джерси?
— Несколько лет провел в Италии.
— Чем вы там занимались?
— В основном развлекался, — сказал Марк. — После смерти матери мне достались по завещанию кое-какие деньги. Я решил потратить их, как только благополучно закончу колледж.
— Когда это было?
— Я получил диплом в двадцать два года.
— И уехали в Италию?
— Нет. Правительство помешало. Пришлось провести два года в армии.
— А после армии отправились в Италию, так?
— Именно так.
— Нам тогда было двадцать четыре?
— Да.
— Сколько денег вы получили по завещанию?
— Мать оставила мне тридцать тысяч.
— Почему вы уехали из Италии?
— Кончились деньги.
— Вы потратили тридцать тысяч долларов за три года?
— Да.
— Но для Италии это очень большие деньги, не так ли?
— Сущая правда.
— Я хочу сказать — вы жили в Италии на широкую ногу?
— Я всегда живу на широкую ногу, мистер Карелла, — сказал Марк и ухмыльнулся.
— М-да. Значит, вы готовитесь занять административную должность. И чем же вам предстоит заняться?
— Сбытом продукции.
— Это высокий пост?
— Нет, самая рядовая должность.
— Какое вам положили жалованье?
— Отец очень боялся испортить своих детей, — сказал Марк. — Он считал, что фирма развалится, если он будет платить детям огромные деньги, а они станут отлынивать от работы.
— Сколько же он положил вам для начала?
— За эту дожность? Пятнадцать тысяч.
— Для Америки маловато, верно? При ваших-то запросах.
— Но это было лишь начальное жалованье, мистер Карелла. Отец предполагал, что в конце концов его фирма перейдет к детям.
— Да, в его завещании так и говорилось. Вы знали о его завещании, мистер Скотт?
— О нем знали все. Отец не делал из этого секрета.
— Понимаю.
— Скажите, мистер Карелла, не думаете ли вы, будто я убил отца?
— А вы не убивали, мистер Скотт?
— Нет.
— Он покончил с собой, так, мистер Скотт?
— Именно так.
Марк Скотт помолчал, затем сказал:
— Или вы все же думаете, что я прополз в эту щель под дверью?
Джоффри Тамблин был издателем.
Он издавал учебники вот уже тридцать два года и теперь, в возрасте пятидесяти семи лет, считал, что в этом ремесле для него не осталось тайн и загадок.
Джоффри Тамблин никогда не называл свою работу «издательским делом» или как-то еще в этом роде, а только «рэкетом», и он ненавидел свой «рэкет» всей душой. Особенно раздражала его необходимость издавать учебники математики — это чувство уходило корнями в школьные годы. Геометрию им преподавал старый хрен по имени доктор Фанензель, и семнадцатилетний Джоффри никак не мог решить, кого он ненавидит больше, доктора Фа-нензеля или геометрию. Сорок лет спустя его ненависть распространилась на всю математику, на всех, кто ее преподает и изучает. Он ненавидел планиметрию, аналитическую геометрию, алгебру, дифференциальное исчисление и все остальное.
Самое ужасное заключалось в том, что его фирма издавала огромное количество учебников математики. Собственно, эти учебники и были основной ее продукцией. Потому-то, наверное, у Джоффри Тамблина уже трижды открывалась язва.
Однажды Тамблин подумал: а не прекратить ли ему выпуск математической литературы раз и навсегда? Не начать ли печатать вместо нее тоненькие сборники стихов или критических очерков? Настоящая литература — вот что будет означать марка «Книги Тамблина». Никаких больше «если x равняется 12, а у — 10, то чему равен угол а?». Никаких логарифмов. И никакой язвы!
Вспоминая о своей язве, Джоффри Тамблин всякий раз испытывал болезненное ощущение где-то под ложечкой.
Поэзия, продолжал он мечтать, тоненькие очаровательные томики. Прелесть! Я перееду за город и оттуда буду управлять всеми своими делами. Никаких поездок в метро! Никакой толчеи! Никаких расписаний! И никаких редакторов, слишком много о себе понимающих на том лишь основании, что они окончили Гарвард. Хватит с меня несостоявшихся гениев, которые вынуждены рисовать треугольники вместо обнаженных женщин, и зануд профессоров, отравляющих всем жизнь своими идиотскими задачками. Только тоненькие прелестные книжечки стихов. Поэзия, поэзия, созданная изящными златокудрыми красавицами. А-а-ах!
Джоффри Тамблин жил на Силвермайн-роуд, на самой окраине 87-го участка. Вечерами, после работы, он проходил пешком квартал от издательства — на Холл-авеню, в центре города — до станции подземки, доезжал на поезде до Шестнадцатой улицы, поднимался наверх и снова шел пешком к дому через кварталы, некогда считавшиеся фешенебельными. Теперь район приходил в упадок, как, собственно, и весь мир. А виновата в этом прежде всего математика. Она сводила жизнь к элементарным формулам, и получалось, что в конечном счете реальна только алгебра. Бесконечность, умноженная на х, равняется взрыву водородной бомбы. Мир уничтожит не вселенский пожар. Его погубят иксы и игреки.
В последнее время район, неподалеку от которого жил Джоффри Тамблин, приобрел какой-то скверный запах. Пустыри, захламленные барахлом, — тамошние жители выбрасывают его прямо из окон. Уличные шайки — наглые молодчики щеголяют в шелковых жилетах и убивают направо и налево, а полицейские в это время сладко спят. Гангстеры, кругом одни гангстеры, ценящие геометрическую правильность кроссвордов, а не человеческое достоинство. Нет, надо послать все это подальше, и чем скорей, тем лучше. Поэзия, поэзия, где твоя красота!
Сегодня пройдусь через парк, решил Джоффри Тамблин.
Эта мысль привела его в хорошее расположение духа. Когда-то давно, еще до того как Джоффри Тамблин с головой погрузился в мир иксов и игреков, он частенько гулял по Гровер-парку, любовался оранжевой луной и убеждался, что посреди городской суеты еще находится место романтике и тайне. Теперь, пережив три язвы, он твердо знал, что в парке гораздо больше хулиганов, чем романтиков, и что ходить лучше не по парку, а по хорошо освещенной улице. Тем не менее он испытывал радость при мысли о предстоящей прогулке.
Джоффри Тамблин шел быстро. Размышляя о поэзии, он машинально отметил очередное вторжение математики в повседневную жизнь: зеленые фонари у входа в полицейский участок составляли число 87. Цифры, цифры, куда ни глянь, всюду цифры.
Впереди него шли трое молодых людей. Юные преступники, начинающие гангстеры? Нет, скорее студенты. Будущие ядерные физики или математики. Что им понадобилось в этой части города? Поют, отметил про себя Тамблин. И я тоже пел когда-то. Ничего, посмотрим, как они запоют, когда столкнутся с реальностью плюсов и минусов. Тогда я их послушаю, тогда я их послушаю…
Джоффри Тамблин вдруг остановился.
Ботинок приклеился к тротуару. С отвращением Тамблин отодрал подошву от асфальта и осмотрел ее, пытаясь понять, в чем дело. Жевательная резинка! Господи, когда же эти свиньи перестанут сорить, когда отучатся бросать жвачку на тротуар, где ходят люди!
Тихо чертыхнувшись, он стал озираться по сторонам в поисках клочка бумаги. Эх, жаль, нет под рукой учебника доктора Фанензеля, сейчас очень пригодился бы!
На мостовой у тротуара он заметил голубой листок и подошел к нему. Подняв листок, он и не подумал прочитать, что на нем написано. Да и что там может быть! Небось выбросили счет из магазина. Опять цифры, цифры, цифры. Цены, цены, цены. А поэзия где?
Скомкав голубой листок, Джоффри Тамблин стал оттирать с подошвы остатки жвачки. Затем скатал его потуже, превратил в шарик — геометрическое тело! — и бросил в водосточный люк. Шарик провалился через решетку.
Туда ему и дорога. И всей геометрии тоже.
У послания Майера Майера не было ничего общего с тоненькой книжечкой трагических стихов.
— Солнце сияет, утро наступает, — пел между тем Сэмми. — Ура, ура, на ярмарку пора!
— Ура, ура, на ярмарку пора, — повторил Баки.
— А дальше как? — спросил Сэмми.
— Ура, ура, на ярмарку пора, — настаивал на своем Баки.
— Давайте споем песню нашего колледжа, — предложил Джим.
