class="p1">— Да, тебя, моя милая. Он знает все: мою телеграмму тебе, твое купание в ванной, ломбардные квитанции…
Остальную дорогу ехали молча. И только когда выехали к развороту у Центрального телеграфа, где регулировщик перекрыл движение, Оксана, впервые за всю дорогу от прокуратуры взглянув на Яновского, спросила:
— Уж не подпустил ли кто к следователю Василия Захаровича? — Яновский знал, что Василием Захаровичем в семье Оксаны в шутку называют взятку. Вроде бы и замаскированно, и мило–смешно.
— Тут не тот случай. К этому следователю, по всему видно, на карете Василь Захаровича не подъедешь. Не тот человек.
— Я сумею, если в этом будет необходимость!.. — не разжимая зубов, с болезненной самоуверенностью проговорила Оксана. — Боюсь, что из–за своего мандража ты сегодня наломал дров. Я давно заметила, что мужеством ты не отмечен.
— Дрова ломал не я, а следователь. Три часа он вытягивал из меня печенки и селезенки. Мы с тобой, милочка, оба под колпаком. — Сказав это, Яновский посмотрел на Оксану так, словно хотел убедиться, какое впечатление на нее произвели его последние слова. И они, как ему показалось, произвели впечатление. Лицо Оксаны передернулось в нервном тике, брови сошлись в гневном изломе.
— А при чем здесь я?!
— Ах, даже так?! Тони один, а я поохаю и поахаю на берегу? — вспылил Яновский.
— Никогда не думала, что ты трус!..
— Спасибо. За обедом я почти стенографически передам тебе весь наш разговор со следователем.
Светофор дал зеленый свет, и Оксана резко тронула машину на разворот.
— Потерпи, солнышко. Под шашлык с коньяком ты реальней воспримешь нашу невеселую одиссею. А она ох как невесела.
Не доезжая до площади, на которой возвышался памятник Юрию Долгорукому, Оксана повернула машину направо и остановилась метрах в пятидесяти от входа в ресторан «Арагви».
Яновский положил руку на плечо Оксаны и посмотрел в ее глаза так, словно хотел сказать что–то очень важное, решающее.
— Прошу тебя: не дай мне сегодня напиться. Удержи меня.
Вряд ли когда–нибудь в жизни испытывала Калерия такое волнение, как то, в каком она пребывала, когда ехала на защиту диссертации Яновского. Особенно ее мучила мысль при воспоминании о там, как просил ее профессор Угаров поддержать аспиранта своего старого друга профессора Верхоянского, который, по глубокому убеждению Петра Ниловича, и ей когда–нибудь может в жизни пригодиться, если она думает заняться наукой. Профессор Угаров был уверен, что после того, как ученый секретарь представит Калерию ученому совету и предоставит ей слово, она, опираясь на опыт своей практической работы, даст высокую оценку диссертации Яновского, да еще будет рекомендовать ее для публикации отдельной монографией в качестве пособия для практических работников, связанных с работой в инспекции по делам несовершеннолетних. Этого ждал профессор Угаров. На это же рассчитывал и профессор Верхоянский.
Опустив боковое стекло в своих «Жигулях», Калерия старалась дышать как можно глубже, чувствуя при этом, как учащенно колотилось в груди сердце. «Боже мой!.. — билась в ее мозгу навязчивая мысль. — Прямо на глазах старых и опытных ученых делец от науки с умной маской на лице будет по–актерски манипулировать заученными штампами красноречия, и только за то, что он нагл, дерзок и играет на доверии своих учителей, ему могут присвоить ученую степень. А ведь Яновский не одинок. За фельетонами в центральных газетах, в которых разоблачают пройдох и дельцов от науки, стоят не единицы!.. Страшно!.. — И тут же эту мучившую ее мысль захлестнула волна уверенности в торжество справедливости… — Сегодня–то ты, мистер Яновский, попадешь как муха в паутину. Ты сам для себя соткал ее. По всем параграфам этики, морали и уголовного кодекса я приложу тебя, как выражается один наш следователь, «мордой об стол». Жалко только твоего руководителя профессора Верхоянского и моего старого учителя «Машу–растеряшу» Петра Ниловича. Он такой доверчивый, такой по–детски наивный…»
В институт Калерия приехала за десять минут до начала заседания ученого совета. В повестке дня стоял один вопрос: защита диссертации Яновского.
В бытность студенткой, когда Калерия работала в научном студенческом обществе, она не раз присутствовала при защите кандидатских диссертаций. И, насколько она помнит, все эти защиты проходили гладко, степенно, без дискуссионных всплесков, и, как правило, результаты голосования были почти всегда если не стопроцентными в пользу диссертанта, то из двух с лишним десятков голосов разве лишь два–три голоса были «черными шарами», и это некоторые члены ученого совета даже считали соблюдением в процессе защиты академической строгости и объективности. Поговаривали, что в ВАКе такие диссертации утверждались быстрей.
Когда Калерия вошла в актовый зал, где должна проходить защита, она сразу же почувствовала на себе взгляды добрых трех–четырех десятков людей, собравшихся на защиту. И это ее не удивило: появление в зале женщины в милицейской форме с погонами офицера, к которой старчески засеменил всеми уважаемый профессор Угаров и своей важной походкой двинулся профессор Верхоянский, — не такое уж частое явление для сугубо штатского по своему профилю института.
— Вам очень к лицу военная форма! — фальцетом пропел Петр Нилович. — А как вы находите, Гордей Каллистратович? — Угаров повернулся к Верхоянскому, возвышавшемуся над ним почти на целую голову.
Верхоянский приложил к груди ладонь и, мягко улыбаясь, речитативом произнес:
…А девушке в семнадцать лет
Какая шапка не пристанет?..
Словно чем–то уязвленный, Петр Нилович потряс головой, глядя на Калерию.
— Вот так, Калерия Александровна!.. Сразу видно, что мне, сиволапому вятичу, далеко до коренного петербуржца. Я еще смыслил, а он уже свистнул. И так всегда. Красиво разговаривать с красивыми женщинами — это тоже талант.
Верхоянский, глядя сверху вниз на Угарова, произнес наигранно страдальчески, со вздохом:
— Зато в науке, Петр Нилович, раньше вас никто не смыслит и не свистнет.
— Эх, наука!.. — махнув рукой, отрешенно–печально проговорил Угаров. — Если б только одна она заполняла емкость, на которой написаны два слова: «Человеческое счастье».
— Но это еще как сказать?!. — Верхоянский погрозил своему другу пальцем. — Уж у кого, у кого, а у вас–то эта емкость на девяносто девять процентов заполнена наукой.
Угаров хотел что–то ответить своему коллеге, но Верхоянский жестом дал ему понять, что для разговоров посторонних времени уже не было, к тому же секретарь ученого совета сделал знак, что пора начинать заседание.
— А вот пришел и сам виновник нашего сегодняшнего… — Верхоянский, не договорив фразы, взглядом показал на вошедшего
