— Если он не врежется в Маркизовы острова, у него есть шанс причалить в Чили, — предполагаю я.
Я склоняюсь над старикашкой. Тот до сих пор в ауте. Думаю, он схлопотал небольшую трещину в черепушке или что-нибудь в этом роде. Так или иначе, последний зубец уже прорезался между его расквашенных губ. Никак не скажешь, что наш дорогой старичок находится в хорошей форме!
Мы присаживаемся на душистой траве чудесного сада.
— Как тебе удалось выкрутиться на почте? — спрашивает мой верный спутник.
Я рассказываю ему об этом приключении. От моего рассказа его прошибает слеза, и он прижимает меня к своей груди гладиатора:
— Значит, ты вернулся, чтобы спасти меня, Тони?! Вместо того, чтобы заложить их легавым, ты рисковал своей шкурой, чтобы вытащить из беды своего кента! Я этого никогда не забуду, дружище!
Закруглившись с сеансом слезного признания в любви, мы решаем действовать, в связи с чем проводим укороченный военный совет. Ситуация весьма туманна.
— Этот милок, — говорю я, кивая на старикана, — наверняка большая шишка со связями. Мы не говорим по-японски, и, вообще, мне не хотелось бы что-то объяснять японской полиции. Если нас там задержать, дело может обернуться не в нашу пользу. Будет гораздо лучше, если я сначала свяжусь с нашим посольством.
— Годится, — говорит Толстяк, — Иди, я присмотрю за старичком, можешь быть спокоен — он от меня никуда не денется.
В этом замечательном саду находится маленькая бамбуковая хижина, куда мы относим старикана без очков, потерянных во время падения.
— Жди меня здесь. И смотри не высовывайся! Я ухожу на разведку.
* * *
Я иду по тропинке, которая вскоре пересекается с другой, ведущей в свою очередь к еще одной, благодаря которой я перехожу через мостик, и замечаю среди рощи карликовых кедров весьма располагающее жилище, окрашенное в веселые тона. Я подхожу ближе. Вдруг дверь распахивается, и мне навстречу бросается стайка хорошеньких девушек.
Это сон, ребята! Их не меньше двух десятков, все японочки и все как на подбор! Они одеты в кимоно, переливающиеся всеми цветами радуги, и сандалии с деревянными подошвами, нежно цокающими по мелкому гравию. Эти мадмуазелечки, щебеча и смеясь, окружают меня. Они толпятся, подталкивая друг друга локтями, фыркают и трогают меня кончиками пальцев, как будто сомневаются в моем существовании, также как я сомневаюсь в их. Они задают мне вопросы, которые я не могу понять.
— Вы говорите по-французски? — спрашиваю я у них.
В ответ слышу хор красоток, напевающих:
— Фран-цусь-кх! Фран-цусь-ки! Одна из них робко выходит вперед со словами:
— Я говорю чуть-чуть…
Это самая красивая девушка. Потрясающая фигурка, атласная кожа, миндалевидные глаза, сияющие как бриллианты, на голове — огромный, черный, как смоль, шиньон, искрящийся стеклянными шариками заколок. Можно подумать, что эта красотка нарисована кистью величайшего японского художника на блюде из тончайшего фарфора.
— Откуда вы идти? — спрашивает она.
— Мы прогуливались с другом по побережью. Вдруг мы услышали стоны и вскоре обнаружили пожилого мужчину, который лежал неподалеку отсюда в бессознательном состоянии.
Она переводит мои слова своим спутницам, которые взволнованно галдят и жестикулируют руками.
— Где тот мужчина и ваш друг?
— Пойдемте…
Мы направляемся к укрытию. Для этого нам приходится выбрать тропинку, ведущую через мостик, и сливающуюся с другой, которая в свою очередь выводит нас на ту, которая ведет прямиком к хижине.
По пути я болтаю со своей маленькой спутницей, Ее зовут Мояпопанежнакаклотос, что у французов примерно соответствует имени Люлю. Дом, в котором она живет со своими подругами, является школой гейш. Но сегодня — чи-тхи-верг, и у них выходной. Они остались без преподавателей и развлекают себя сами, как могут. Если я правильно понял, то я представляю подарок судьбы для этих милых крошек. Моя Люлю учится на первом курсе. Она должна в июне сдавать дип-лом и, если ей это удастся, то ее на следующий год примут в аспиран-дуру, где она собирается специализироваться в области экстатических языков Востока; поэтому она сейчас зубрит «Камасутру» для того, чтобы отхватить первую премию — незабываемую ночь любви в кампании закоренелого евнуха. Короче говоря, это добросовестная ученица.
Берю выражает неописуемое удивление, увидев меня в сопровождении табуна резвых милашек.
— Где ты подцепил этот зверинчик? — спрашивает он.
От такого изобилия у моего Толстяка шнифты начинают сползать со своих орбит.
— Сам Будда направил к ним мои стопы, — говорю я. — Представь себе, что мы пришвартовались к школе гейш в выходной день.
— Не может быть!
— И тем не менее!
С видом завоевателя Берю выгуливает свой взгляд по моим спутницам.
— Значит, это все наше?!
* * *
Восхитительная Мояпопанежнакаклотос ведет нас в комнату, где мы укладываем старика. Он бредит, бесконечно повторяя какие-то слова.
— Что он говорит? — спрашиваю я свою солнцеликую.
— Господин говорит, что он — сын Бога, — серьезно отвечает она.
— Он бредит, моя прелесть, не стоит на это обращать внимание.
— Нужно вызвать врача.
— У меня есть прекрасный врач. Давайте позвоним ему.
Я даю ей номер телефона Рульта. Пока Берю присматривает за пострадавшим, мы идем звонить в соседнюю комнату.
Эти мадмуазельки решили угостить нас легким завтраком. Они чрезвычайно возбуждены нашим присутствием. Люлю объясняет мне, что ее подруги ужасно рады встрече с нами, так как они как раз на следующей неделе должны изучать премудрости французской любви, а тут им представилась возможность приятно удивить своих учителей, если, конечно, мы не возражаем поделиться с ними своими знаниями.
Они уже изучили элементарные виды любви — английскую и американскую; сентиментальную любовь — немецкую, русскую и польскую; дикарскую любовь — монгольскую и конголезскую, себялюбивую любовь — швейцарскую и шведскую; шуточную любовь — типа бельгийской; ну а под занавес программы им осталось лишь пройти бесстыжую любовь, то есть французскую.
— Значит, в вашей классификации французская любовь считается конечной точкой?
— Да, но в ней существуют еще свое деление.
— То есть?
— Например, порочная любовь.
— Это как?
— Так называемая «лионская любовь»…
Она спрашивает меня голосом, сочащимся страстной надеждой:
— Вы случайно не из Лиона?
— Я — нет, — говорю я, — но мой компаньон — лионец.
Мояпопанежнакаклотос радостно вскрикивает и сообщает приятную новость своим прелестным однокашкам, которые радостно хлопают в ладоши.
Не переставая болтать, мы дозваниваемся в агентство «Франс-Пресс». Трубку берет Рульт собственной персоной. Слушаю.
— Говорит Сан-А!
— Наконец! Я с самого утра пытаюсь дозвониться к тебе в гостиницу.
— С нами случилась удивительная, потрясающая и сногсшибательная история, Рульт. Срочно приезжай ко мне с машиной «скорой помощи»!
— «Скорой помощи»?
— Да, у нас тут перелом.
— У твоего друга?
— Наоборот, у моего главного врага. По понятным причинам я не могу отвезти его в больницу. Может быть, у тебя есть на примете какой-нибудь укромный уголок, где мы могли бы привести его в порядок без вмешательства стражей порядка?
— Я позабочусь об этом. Да, черт возьми! Где ты сейчас?
Я переадресовываю вопрос Люлю, после чего отвечаю:
— В специальной школе гейш «Кайфутвоя».
В трубке воцаряется тишина, и я начинаю думать, что наш разговор прервали (как говорит мой знакомый гинеколог по поводу нежелательной беременности), поэтому кричу настойчивое «Алло!».
— Да! Пощади мои барабанные перепонки, — просит меня Рульт. — Что ты забыл в этом почтенном учебном заведении? Как тебе удалось попасть туда? Это ведь школа закрытого типа.
— Что-то вроде борделя в бункере?
Он смеется.
— Наверное, тебе понравились ученицы?
— Увидишь сам!
— О'кей, сделаю все необходимое, хотя ты можешь подвести меня под монастырь. Жди меня через пару часов…
— Спасибо, чувак!
С Берю и праздником в душе я усаживаюсь за стол. Вот так завтрак, друзья! Судите сами, рис со стрекозьими крылышками, ушки майских жуков в ментальном масле и фисташковые пестики в уксусе-мускусе. Но гораздо больше всех этих изысканных блюд нас радует обслуживающий персонал. Эти лапочки с ножек до головы пропитаны ласковым вниманием к своим гостям. Они от всей души потчуют нас, делают нам массаж живота, чтобы улучшить процессы пищеварения, нежно наигрывают на мандолинах, мелодично подливая нам чай и вытирая наши губы. Берю попросил винца, но, увы, последняя бутылка портяги была выпита профессором из Лиона во время его последней командировки в этот храм знаний.
