– И то правда, – согласился тот.
Они подхватили каждый по узлу и двинулись вслед за женщинами. Гуров тоже хотел было помочь, но, вспомнив о том, что тяжести ему теперь поднимать нельзя, выбрал себе куль полегче, горестно подумав: «Ну, вот ты уже и беречь себя стал, а там и жалеть начнешь».
На кухне дым стоял коромыслом. Анфиса Сергеевна с дочерью сноровисто ковырялись в различных коробках, узлах и корзинах, что-то отрезали, доставали и убирали в холодильник или выкладывали на стол, а Гордей с будущим тестем сновали между кухней и погребом, перетаскивая ненужные коробки и свертки. Людмила Алексеевна тем временем сидела в большом глубоком кресле в углу, на коленях у нее резвился котенок, а рядом примостился и тут же уснул щенок, и она, глядя на того и другого, выглядела совершенно счастливой. Анфиса Сергеевна же не только работала, но и говорила, почти не переставая, тактично и ненавязчиво вовлекая Людмилу Алексеевну в разговор – видимо, она считала, что так они быстрее подружатся.
– Я, Люсенька, бульон-то загодя еще дома сварила, нам его теперь только заправить, и супчик будет готов. Курочка-то наша, деревенская, ох и долго варится по сравнению с вашими, городскими. Зато дух от нее. – Она шумно потянула носом. – Одним запахом сыт будешь. Лапшичку свою домашнюю привезла, а уж картошечка у нас – одно объедение. Белоснежная, рассыпчатая, будет у нас куриный суп-лапша. А вот насчет второго я сомневаюсь. Ты как думаешь, Люсенька? Нам картошечку отварить или поджарить?
– Я не знаю, Анфиса Сергеевна, – пожала плечами Кузнецова.
– Да что ж ты меня, Люсенька, как неродную, по имени-отчеству? – с ласковой укоризной спросила та и сама же ответила: – Это ты с непривычки, наверное, а вот как привыкнешь, то, как все, Фисой звать будешь. Ты какую больше любишь?
– Жареную, – смущенно ответила Людмила Алексеевна и, поколебавшись, добавила: – Фиса.
– Вот и славно, – обрадовалась Анфиса Сергеевна. – Сейчас мы ее и сготовим. И котлеток нажарим. Фарш-то я тоже дома накрутила, чтобы здесь не возиться.
– Давайте я тоже что-нибудь делать буду, а то неудобно получается – вы работаете, а я сижу как барыня, – робко предложила Людмила Алексеевна.
– Вы отдыхайте, мама. Вам поправляться надо, сил набираться, – заметила Елена.
Делать в данный момент Гурову было совершенно нечего – не в санаторий же возвращаться. Ехать в область поздно, к тому же все самые свежие новости придут в первую очередь именно сюда, да и запахи по кухне витали совершенно умопомрачительные. Вот он и стоял у окна, наблюдая эту суету. И чем дольше на все это смотрел, тем безрадостнее ему становилось. Он представлял себе, как в недалеком будущем Елена будет хозяйничать в этой кухне уже на совершенно законных основаниях: печь пироги и готовить что-нибудь такое же вкусное, запеченного в тесте поросенка, например, или гуся с яблоками, варить варенье или консервировать, чтобы потом, поставив это на стол, радовать мужа. А Гордей будет торопиться домой, где его ждут не дождутся не только мать, но и жена, где стол ломится, а по вечерам уютно шумит самовар. И они втроем будут долго чаевничать, обсуждая все на свете: что в саду цветы распустились, а паршивец Маркиз точил когти об обивку на кресле, что Веста погрызла угол тумбочки, и прочие житейские мелочи, из которых, по большому счету, и складывается счастливая семейная жизнь.
Нет, никто, и в первую очередь сам Гуров, не сказал бы, что он несчастлив в своей семейной жизни, но вот такого у него в доме никогда не было. Точнее, было, но в очень давней жизни и не в его доме, а в доме его родителей, когда Клава еще была жива. Тогда-то пахло в нем пирогами, суетилась у плиты Клава, стремясь повкуснее накормить их всех. А сейчас? В погоне за фигурой – а как артистке за ней не следить, если это ее хлеб? – Мария вечно сидела на различных диетах, фруктах, овощах, всяких низкокалорийных салатиках и тому подобном. Какие уж тут пироги? Да и не было в их семье вечерних посиделок с чаепитием. Да когда разговоры разговаривать, если он приходил домой поздно вечером совершенно без сил, а у нее – то съемки, то спектакли. Встречались по вечерам в постели, а там не до разговоров, да по утрам на кухне, прежде чем разбежаться каждый в свою сторону. Может, потому и жили мирно, каждый своей жизнью, со своей работой, интересами и редко встречались. И впервые за все это время Гуров подумал о том, что жизнь ему что-то недодала. Но виноват в этом был прежде всего он сам, потому что характер – это судьба, а характер у него был нелегким, но веселее ему сейчас от этого не стало.
– Левушка, – услышал он вдруг у себя над ухом и даже вздрогнул от неожиданности. – Вот тебе травка, выпей. Как раз через полчаса и обедать будем. – Рядом с ним стояла Анфиса Сергеевна. – Я тебе травку еще дома в термосе заварила, чтоб ты ее тепленькую выпил.
– Спасибо, Анфиса Сергеевна.
Гуров взял у нее из рук чашку и подумал: «Интересно, вот что должно случиться, чтобы Мария начала обо мне заботиться вот так, как эта совершенно чужая для меня женщина? Помнить о том, что мне нужно траву заварить, принести и дать выпить, чтоб я сам не забыл? Нет, это нереально…»
– Ты чего загрустил, Левушка? – спросила Анфиса Сергеевна, когда он возвращал ей чашку.
– Так, мысль одну обдумывал, – туманно ответил он.
Гуров вышел из кухни и, чтобы отвлечься, пошел искать Гордея. Услышав за дверью кабинета мужские голоса, он остановился и стал невольным свидетелем совершенно не для его ушей предназначенного разговора:
– Слушай внимательно, батя, – говорил Гордей. – Сам видишь, какая ситуация сложилась. Возможны варианты.
– Это в смысле, убить тебя могут? – спросил Василий Семенович.
– Постараюсь, чтоб этого не случилось, но…
– Да кто бы им дал? – возмутился Задрипкин. – Я своих сыновей свистну…
– Батя, у меня своя охрана есть, – остудил его пыл Гордей.
– То-то в ней предатель оказался, – сварливо заметил Василий Семенович.
– Ты на больной мозоли не топчись, душевно тебя прошу, – вкрадчиво попросил Гордей.
– Ладно, – поняв, что ляпнул лишнее, проворчал Задрипкин и спросил: – Так что ты надумал?
– В общем, так. Если до того времени ничего не прояснится, то я сразу же после свадьбы завещание напишу: все пополам между мамой и Еленой, – начал объяснять Гордей. – Случись что со мной, тебе с сыновьями моим хозяйством рулить.
– Про Людмилу Алексеевну не спрашиваю – сам вижу, что не потянет она это дело, – солидно заявил Василий Семенович. – А Елена?
– При всей моей к ней любви скажу откровенно: как юрист – сгодится, а как хозяйка – нет. Развалит все – характер не тот, чтобы всех в узде держать, – уверенно заявил Гордей.
– Тоже правильно, – согласился Задрипкин. – Не то у нее воспитание.
– Условие одно: маму мою не обижать, – продолжал Гордей.
– А я тебя за умного держал, – возмутился Василий Семенович. – А ты оказывается дурак дураком. Да как тебе такое только в голову взбрело?
– И все равно сказать должен был, – стоял на своем Гордей.
Встревать в разговор будущих родственников Гуров не стал и, удовлетворенно подумав, что Гордей сделал из его слов правильные выводы, отправился бродить по дому. Часть мебели была уже освобождена от упаковки, и Лев Иванович только головой качал да посмеивался при виде какого-нибудь огромного кресла, которое и боевой слон с места не сдвинет – что Гордей, что Елена выбирали мебель в полном соответствии со своими габаритами и весом. Потом Гуров переместился во двор, где некоторое время наблюдал, как парни Гордея моют машины, в том числе и его – с утра дул неслабый ветерок, который должен был подсушить дороги, и он надеялся, что вымазаться еще раз до самой крыши ему больше не грозит.
Выбрав безветренное место, Гуров сел и задумался – черт побери, а ведь он завидовал Гордею и той, несомненно, счастливой семейной жизни, которая его ждала. И в голову Гурова впервые пришла крамольная мысль: а правильно он сам свою жизнь прожил? А вдруг он как свернул в далекой молодости не на ту тропку, так и прошагал по ней всю жизнь? И выбери он другой путь, был бы сейчас счастливым отцом семейства, а может, уже и дедом? Лев вспомнил все упреки, которые делали ему окружающие, обвиняя в черствости, бездушии, эгоизме, зацикленности на себе, своей исключительности и абсолютной правоте. У него перед глазами прошли все женщины, с которыми он был когда-то близок, и он спросил себя: «А вдруг кто-то из них мог сделать меня по-настоящему счастливым, а я прошел мимо? Или сделал все для того, чтобы они ушли от меня сами?» Пожалуй, только Татьяна, в смерти которой он винил себя все эти годы, могла стать, пусть и не копией Елены или Анфисы Сергеевны, но настоящей, заботливой женой.
– Пошли обедать, – подходя к нему, позвал Гордей и, когда тот поднял на него глаза, удивленно спросил: – Гуров, что с тобой?
– Старею, – просто и исчерпывающе ответил на это Гуров.
