Она поставила кружку на поднос и только тут заметила, что пила не чай, а воду — пакетик с заваркой свисал с ручки, а в кипяток была опущена этикетка. Понятное дело, она волновалась. А он? Или решил подколоть?
— Никит, никуда не уходи, мы скоро! Дверь никому не открывай.
Плащик остался на кресле, бисквит на блюдечке.
* * *
Сегодня машина завелась сразу, карбюратор не капризничал.
— Что за заявка?
— Дедок один позвонил. Ружье у него пропало.
— Какое ружье?
— Охотничье, двустволка. Утром было, а сейчас нет. Я заявку приму, отзвонюсь в отдел, а завтра заштампуем.
Надо было взять плащик. Хоть и мокрый. Погода, словно подхватив ее легенду, грозила дождем.
До дома заявителя они доехали минут за десять. Он находился в секторе, застроенном одноэтажными домиками. Вообще-то, Юрьевск на семьдесят процентов состоял из таких одноэтажек, что делало его похожим на некоторые районы Лос-Анджелеса и Лондона. Жаль, что он не так известен и сюда никто не стремится. К домику обычно прилагался небольшой участок. Но если в упомянутых городах на подобных участках устраивали барбекю на аккуратно подстриженных газонах, то на наших теснились грядки, парники или кусты смородины.
На участке, возле которого остановился Копейкин, ничего подобного не теснилось. Здесь наблюдался тяжелый экономический кризис. Безо всяких перспектив выхода. И даже не помог бы транш Газпрома или Евросоюза.
Заявитель, сильно небритый пенсионер, смутно напоминавший Шона Коннери, облаченный в ватник без рукавов, встречал гостей на пороге веранды, тряся зажатым в руке охотничьим билетом.
— Сюда, сюда! Скорее! Вот стервец!
Копейкин, как того требовали правила приличия и закон о полиции, представился, Ольгу представлять не стал. Потом перешел к сути:
— Спокойно, отец. Вас как зовут?
— Михаил я. Егорыч… Пойдемте, пойдемте. — Дедок распахнул двери, приглашая сотрудников в дом.
Запах, оккупировавший внутреннее пространство, сильно отличался от аромата Ольгиного «Жана-Поля Готье». И не в лучшую сторону. Такое ощущение, что здесь одновременно находились цех по переработке костей, филиал городской свалки и привокзальный сортир очкового типа.
В большой комнате, убранством напоминавшей камеру в разорившейся тюрьме, хозяин подвел гостей к платяному шкафу, собранному в годы коллективизации, если не раньше. Одну из створок украшал загаженный мухами календарь двухлетней давности с фотографией певца Михайлова.
— Вот! Я уж и замок повесил, так ему ничего не помеха! — Дедок продемонстрировал навесной замок, оторванный от створок шкафа вместе с хилыми петлями. — Сволочь такая! Посадите вы, наконец, его, иначе натворит бед!
— Посадим с удовольствием, — пообещал Копейкин, — для начала скажите, кого?
— Да Ромку! Внука! Он же все на наркотики спустил, теперь вот и до ружья добрался! Ружье хорошее, хоть и старое. Двустволка, «Ижмаш». Пятнадцать тысяч за нее давали!
Копейкин помрачнел и сменил тон:
— Патроны были?
Михаил Егорович сунул голову в шкаф.
— Вот ведь паразит! Забрал! Картечь!
— Когда он ушел?
— Я ж не знаю! Спал! В четыре прилег отдохнуть, просыпаюсь, а замок на полу валяется! Скотина какая! Ни дня не работал!
— Кто здесь еще живет?
— Витька! Второй внук.
— У него спрашивали?
— Бесполезно. Пьяный дрыхнет на веранде. С утра! Всю ночь гужбанил где-то!
— А родители? — Ольга решила поучаствовать в опросе, чтобы не выглядеть неким инородным телом.
— Генка, зять, водкой отравился в том году, а Надька гуляет где-то второй месяц! Вырастил шалаву, позорит отца…
— Куда он мог пойти? — спросил Копейкин.
— Да откуда ж я знаю? Витька, может, скажет…
— Я сейчас. Подождите. — Опер быстро вышел из комнаты.
Михаил Егорыч продолжал причитать:
— Стервец! Лучше б в армию забрали!
— Сколько ему лет? — продолжила за Копейкина Ольга.
— Двадцать первый!
— Давно колется?
— Давно! Все ведь продал! Даже телевизор старый! Посадите, посадите вы его, наконец!
Ольга, работая в следствии, не любила подобные дела. Потерпевшие на эмоциях писали заявления, милиция находила украденное, иногда с большим трудом. После чего родственники тут же канючили не давать делу хода. «Ну как же ж я родного сына посажу?» И бесполезно объяснять, что милиция не бюро добрых услуг по розыску барахла, что должен быть предусмотренный законом итог.
Интересно, что предпримет Копейкин? Настоящие качества проявляются, когда человек уверен, что за ним не наблюдают и не пишут на видео.
Она приложила палец к губам и, стараясь не цокать каблуками итальянских туфель, переместилась в коридор, а оттуда к веранде, дверь на которую, к счастью, оказалась приоткрытой ровно на ширину глаза.
Старший сын «Шона Коннери» спал на тахте, положив ноги на подушку. Копейкин безуспешно пытался его растормошить. Поняв, что Витенька не проснется, заглянул в рукомойник, висевший на стене. Снял его и полил спящего водичкой. Это оказало бодрящее воздействие лучше всякого кофе. Человек разлепил глаза.
— Не понял… Чего, бля, за дела?
Из песни Шнурова, как говорится, мат не выкинешь. И не запикаешь. Это не реалити-шоу.
— Здравствуй, Виктор.
Парень, тощий, как планшетник, и бледный, как поганка, сел на тахту.
— Ромка где?
— А тыыбля кто такой?
Вместо ответа Копейкин несильно ткнул собеседника кулаком в живот. Тот согнулся и закашлялся.
— Повторить вопрос?
Предсказуемый ответ не заставил себя ждать. Планшетник был, хоть и слаб телом, но крепок духом:
— Да пошел ты!
С такими надо ласково, по-человечески.
— Ладно, старик… Извини, ошибся я. Спи дальше.
Копейкин протянул руку для пожатия. Причем левую, словно был левшой. Витька злобно посмотрел на странного гостя, но руку все же пожал. Худой мир, как говорится, лучше носорога.
Через секунду стало понятно, почему протянута была именно левая рука. В правой Кирилл Павлович держал два граненых карандаша импортного производства — отечественных карандашей наша промышленность давно не выпускала, потому что из нефти карандаш не сделать. С ловкостью фокусника, отработанным, хорошо поставленным движением он воткнул карандаши между пальцев Витька и сжал его кисть. Теория не расходилась с практикой. Первый способ заставить человека говорить правду.
Ольга, как человек, давно находившийся в системе, слышала про этот трюк, называемым в народе «рукопожатие уголовного розыска», но видела впервые. Говорят, боль от такого приема парализующая, и, какого бы сложения ни был человек, он сопротивляется не очень активно. Конечно, против Федора Емельяненко или депутата Валуева с карандашами не попрешь, но на такого перца, как Витька, вполне эффективная мера воздействия. Что последний и подтвердил, вскрикнув от боли. Копейкин же повторил вопрос:
— Где Ромка?
— Не знаю! Спал я! Бухой! А-а-а!!! Пусти!!!
— Не бухай и не бухим будешь… Напрягись!
Витек прикинул, что пальцы дороже брата, и сдался:
— К Борману пошел! Пусти!
— К Борисову? Стасу?
— Да!..
— Зачем, сказал?
— Бабок тот ему должен! Пусти! Больно! — Витька сполз с тахты и упал на колени.
— Давно?
— С минут сорок!
— У кого Ромка берет героин? — Копейкин не ограничился узкой темой. Почему бы не узнать больше, воспользовавшись благоприятным моментом.
— Не знаю! Про Буйвола что-то трепал!
Ольга решила не дожидаться очередного вопроса. В конце концов, она куратор, а не подельник.
— Кирилл! Ты что?
Копейкин обернулся, отпустил руку, убрал в карман куртки карандаши. Похлопал Витьку по плечу.
— Отдыхай. Считай, что я тебе приснился.
Быстро вышел с веранды, вернулся в комнату. Михаил Егорович по-прежнему причитал.
— Так, отец… Шкаф не трогай, я вернусь, составлю протокол осмотра. Сейчас иди в отдел, напиши заявление.
Пенсионер тут же прекратил стоны.
— А зачем заявление?
— Сам же просил посадить.
— Так… — он растерянно посмотрел на Копейкина и на стоявшую за его спиной Ольгу, — так, может… Кто другой напишет? Внук все-таки…
* * *
Когда они садились в машину, Ольга, опять-таки из кураторских побуждений, задала служебный вопрос:
— Почему участковый не изъял ружье? Это же притон.
— Если б каждый делал то, что должен, было бы скучно жить.
Зато теперь весело…
Через пару минут она перешла к теме увиденной ею сцены опроса невинного свидетеля:
— Хоть бы меня постеснялся.
Копейкин догадался, о чем шла речь. Карандашики, инквизиция, теория о рациональности… Слова это слова, а дела — вот они.
