— Да-да, а как же!.. — говорит Шароев, поцокав сочувственно языком, — это жуткий удар! Мы все так любили и уважали Андрея Емельяновича. Простите за банальность, но это действительно невосполнимая утрата для всех нас…
«Утрата невосполнимая, но ты-то, я вижу, сразу же в его кабинет перебрался», — думаю я, отмечая некоторый беспорядок в кабинете. Да и на двери, как заметил, входя, прежняя табличка уже снята, а новая, по-видимому, еще не готова. Выходит, бывшие коллеги покойного приличия не слишком-то соблюдают, так что любовь и уважение, как говорится, налицо.
— Ваш шеф… — говорю я, но Шароев неожиданно перебивает:
— Простите, не совсем так.
— То есть?
— Он не мой шеф, — говорит Шароев и поясняет: — Вы, очевидно, не слишком хорошо разбираетесь в банковской иерархии. Простите, может быть, я невежлив…
Я киваю: дескать, ничего, продолжай. Он продолжает:
— Очевидно, те, кто покушался на жизнь Гусева, тоже… гм-гм, были в этом плохо осведомлены. Они, видимо, полагали, что Гусев — царь и бог в банке. И когда он отказал им в чем-то, его автомобиль взлетел на воздух.
— И вы знаете, кто эти «они»?
— Нет. Да мало ли кто, — уклончиво протянул Алексей Сергеевич. — Мафия, вероятно.
— Мафия говорите? Это интересно. Ему кто-то угрожал в последнее время? Что вы замечали по его поведению?
— Странный вопрос. Что вы имеете в виду? — Шароев сверлил меня своими колючими глазками. — Угрожают нам постоянно все: от мелких вкладчиков до президентских структур.
Я присвистнул:
— Даже так? А конкретнее?
— Конкретнее я ничего не знаю, — отрезал Шароев.
«Конечно, держи карман шире, Турецкий, так он сейчас тебе и выложит все про президентские структуры…»
— Кому, по вашему мнению, была выгодна гибель Гусева?
Шароев берет из карандашницы дорогой импортный карандаш, вертит в своих коротких пальчиках и неожиданно переламывает его пополам.
«Ого! Вот это демонстрация! Что бы она могла значить?»
— Да никому, — говорит с досадой Шароев и выбрасывает обломки карандаша в корзину под столом.
«Это для меня жест с карандашом? Он показывает, что страшно взволнован, и хочет, чтобы я поверил ему?»
— И вы исключаете мотивы мести, допустим, ваших конкурентов?
— Абсолютно. Никому совершенно не выгодна его смерть, понимаете? — Шароев снова уставился на меня. Что за неприятная у него манера наскакивать подобным образом. — Банк как работал, так и будет работать. Кредиты как распределялись, так и будут распределяться. И с нашими партнерами — прежние отношения, после гибели Гусева никто с нами не порвал, и новых друзей тоже не появилось. Так что все осталось как прежде, понимаете?
— Понимаю, — соглашаюсь я. — Но может быть, кому-то лично была выгодна смерть председателя правления, вам, например?
— Что-о-о?! — Шароев даже привстал в кресле. Сейчас начнется изображение благочестивого негодования. — Да как вы смеете такое утверждать!
— Предполагать, — поправляю я.
— Пусть даже предполагать! Это… Подобные предположения, знаете…
Я спешу ретироваться.
— Я задаю вопросы как следователь, — говорю я. — Ведь вы не жена Цезаря…
— Что? Чья жена?
— Я говорю: вы ведь не жена Цезаря, которая вне подозрений, — я расплылся в улыбке.
— Вы меня серьезно подозреваете? — Алексей Сергеевич нервно и недобро рассмеялся и добавил: — Ну знаете, это даже не смешно! Да знаете ли вы, что Андрей Гусев мой крестник.
— Неужели? — я непритворно удивился.
— Именно так, — Алексей Сергеевич, немного успокаиваясь, наливает себе в стакан минеральной воды. Мне не предлагает.
— Скажите, кого вы можете назвать из правления банка, чей голос имеет важное значение для решения ваших серьезных финансовых вопросов?
— Это был Гусев. Он был фактическим хозяином банка, однако, я догадываюсь, на что вы намекаете. Несмотря на то что я заместитель Гусева, я, увы, никакой не хозяин и сейчас им не стал. Потому что я был приглашен со стороны. В настоящее время, точнее на сегодняшний день, все вопросы решает правление, а я представитель правления, не более того. — Шароев вздохнул, и мне показалось, что в его вздохе была доля искренности.
— Скажите, за какие заслуги вас пригласили, как вы говорите, со стороны?
— Ну, у меня большой опыт практической работы.
— В банке?
— Не только… — потупился Алексей Сергеевич. Да, похоже, господин Шароев решил изобразить из себя скромного бухгалтера, естественно, для того, чтобы утаить от меня то, что он не собирается рассказать.
— Ни для кого не секрет, что вы набирали некоторых служащих из бывших работников КГБ. Почему? Какая необходимость?
— А что в этом такого? — Шароев, похоже, перестал удивляться, кажется, убедился, что перед ним сидит форменный идиот из прокуратуры. Обыкновенный послеавгустовский выскочка — то есть я. А я в таком образе пред ним и предстал с самого начала нашей встречи. — Ничего предосудительного в том, что у нас работают выходцы из Комитета, я не вижу. Кажется, вы не знаете, что после расформирования КГБ многие высококлассные работники были выброшены на улицу, и я не уверен, что все они замешаны в путче. Согласитесь, не все из них занимались преследованием диссидентов. А мы очень ценим этих людей за их высочайшие знания прежде всего…
— Значит, политические убеждения руководство банка не интересуют?
— Я сам по убеждениям далеко не демократ и не стесняюсь этого.
— А кто, простите?
Господин Шароев тонко усмехнулся:
— Консерватор. А вы думали, коммунист? Я считаю, не стоит торопиться уничтожать старое, пока не создали ничего нового. Революционную практику считаю глубоко порочной… Но это к делу не относится.
— Однако мне весьма любопытно, какую же практику вы считаете беспорочной? — тоже слегка улыбнулся я.
— Мне и моим коллегам поневоле приходится быть теми классическими буржуями, которые, не желая упустить выгоду, станут издавать Маркса и Ленина, если на них будет спрос. Вот так. Все очень просто.
— Понятно. А скажите, чем занимаются у вас гэбэшники?
— Не любите вы их, как я посмотрю…
— Признаюсь, не люблю.
Шароев усмехнулся. Или мне только показалось?
— Работники КГБ у нас занимаются в основном аналитикой. Изучают ситуацию в стране, в регионах. Вы же понимаете, мы должны иметь правдивую информацию. Официальной-то статистике у нас верить нельзя…
— А у них хорошо налаженные связи, точные сведения, добытые из первых рук, а не из сводок ЦСУ?..
— Верно. Но такие аналитики работают не только у нас, но и во всех серьезных фирмах. И поверьте, большинство из них — работники, вернее бывшие работники, Комитета.
Шароев достал мятную конфету из жестяной коробочки и положил ее за щеку.
— Не желаете?
Я отказался как можно вежливее, а Шароев продолжал:
— Не понимаю, почему вас так интересуют наши кадры? Или вы подозреваете в убийстве Гусева кого-то из наших сотрудников?
— Кем у вас работал Самохин Александр Александрович?
По лицу Шароева пробежала легкая тень.
— Самохин? Не припомню. Кажется, такого у нас вообще никогда не было. Да, уверен, слышу эту фамилию впервые…
— Спасибо, Алексей Сергеевич, вы мне очень помогли, — сказал я, поднимаясь.
Мне долго пришлось мыть руки в сортире после прощального рукопожатия Шароева. Нет, все-таки что бы ни говорили о предрассудках насчет влажных рук — есть в этом правда. Подавляющее большинство обладателей влажных рук, которых я знал, оказывались глубоко несимпатичными мне людьми.
Сортир сверкал зеркалами, розовым фаянсом, хромированными загогулинами, назначение которых не сразу и поймешь. Мне пришлось изрядно повозиться над одной такой, заменяющей водопроводный кран.
Господин Шароев показался мне большой сволочью. У меня возникло странное предчувствие, что этот человек не случайно оказался преемником Гусева. Мне совершенно не верилось, что Гусева и Шароева связывали узы дружбы. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу — кто ты».
Что за человек был Гусев, если он мог дружить с такими совершенно разными людьми, как Холод и Шароев? Однако насчет того, что Шароев впервые слышит фамилию Самохина, он солгал. Пусть Самохин и не работал в «Славянском банке», но тень… Тень, проскользнувшая по лицу Шароева, от моего взгляда не ушла…
Константин Меркулов сидел за столом Татьяны Холод в ее квартире и перебирал бумаги из всех ящиков, стенного шкафа и коробок, обнаруженных на антресолях.
Коробками занимался Олег Левин.
В основном это были старые газетные вырезки, фотографии — в общем, всевозможный бумажный хлам, который рано или поздно скапливается у всякого, кто занимается журналистикой.
Он перебирал бесчисленные бумажки, и, когда попадалось что-то более-менее заслуживающее внимания, оно перекочевывало на стол к Меркулову.
