Ознакомительная версия.
Зайцев понял, что речь идет о подпольных борделях.
Операция была общегородской. Да, на дело об убийстве на Елагином, как и обещал товарищ Киров, бросали все ресурсы.
Три убитые женщины, предположительно паразитки трудового фронта, до сих пор не были опознаны.
– Слушайте, а не быстрее будет всех этих шлюх по отдельности перетягать на разговор? – спросил над картой Зайцев.
– Шлюх? – усмехнулась Савина. Зайцев ожидал длинной и яркой непечатной тирады – виртуозный мат агента Савиной был в числе ее прочих профессиональных доблестей.
– Проститутки, товарищ Зайцев, искоренены в Ленинграде, – строго произнесла она, как будто читая по листу на часе политинформации.
«И она тоже», – внутренне поморщился Зайцев. Агент Савина была доставлена в угрозыск не более часа назад, а уже вела себя так, как все. Ее уже просветили. И она уже провела между собой и Зайцевым непроходимую линию.
С быстротой, которая стоила жизни в ее деле, Савина прочла по лицу Зайцева – или просто догадалась, о чем он мог сейчас подумать. Брови ее чуть смягчились.
– Дело в том, – обычным, своим человеческим тоном заговорила она, – что проституция в обычном понимании действительно почти исчезла. Или полностью взята под контроль. Но есть и проститутки, так сказать, замаскировавшиеся. Днем это обычные работницы, служащие, домохозяйки. А вне работы, так сказать, предаются нетрудовому заработку. Ни татуировок. Ни кликух. Увидишь – никогда не скажешь.
– Сечешь теперь, Зайцев? – торжествующе подмигнул Мартынов.
– Похоже, наши девушки, – произнес Крачкин.
– Да, возможно. Похоже, – согласился Зайцев, глядя на многочисленные крестики, нанесенные Коптельцевым на карту.
Их было много. Удушающе много.
Карта города походила на схему кладбища.
Зайцев вспомнил: профилакторий с Подьяческой перевели в Лодейное Поле. Подальше от Ленинграда. И превратили в колонию строгого режима. И это новое веяние женщины распознали сразу. И приспособились к нему с чудовищной быстротой. Пока он, Зайцев, сидел в камере на Шпалерной, картина в городе полностью поменялась. Да, можно было сказать, что проституцию искоренили. Теперь она не пускала корни. Она расползалась вширь и по поверхности. Из притонов на Лиговке и вокруг Сенной – по обычным квартирам, комнатам, пристройкам. Масштаб операции впечатлял. Количество задействованных милиционеров тоже.
О цели операции рядовым ее участникам решено было не говорить. Убийство на Елагином не попало в газеты. Со всех свидетелей брали подписку о неразглашении. Была надежда, что в городе о нем так никто толком и не узнает.
Слухов, сплетен, паники – а в перспективе нехорошей славы своего детища, парка трудящихся, – товарищ Киров боялся больше всего. Зайцев его прекрасно понимал: в Ленинграде дурная репутация застаивалась. Если бы Елагин раз прослыл диким полем, он им бы вскоре и стал, притягивая, как магнитом, всякую шваль, хулиганье, подонков общества, а не пролетарских мамаш с колясками и улыбчивых трудящихся.
Коптельцев водил глазами по крестикам.
«Да ведь он не знает, что сказать!» – осенило Зайцева.
А Самойлов как ни в чем не бывало рассуждал:
– Если рассуждать логически, мужик идет к шлюхе чаще всего в выходной. Это раз. Два: у всех шестидневка, значит, выходные у всех плавают со дня на день. Что, веером будем накрывать? Один день в этом районе, другой день в другом. – И сказал сам себе: – Халтура.
Опять все зависли над картой. Зайцев слишком хорошо знал Крачкина – видел, что тот нарочно ждет: не желает прослыть слишком умным. Но пауза затянулась, и Крачкин разлепил губы:
– Половину распугаем, если за всеми зайцами сразу погонимся. Тут бы ударить в один район, затем подождать, время им дать – пусть успокоятся. Лягут на дно, потом снова всплывут. И тут мы опять ударим, – предложил Крачкин.
На взгляд Зайцева, все это выглядело как рыбалка рваной сетью.
Крестики, казалось ему, образовывали узор. Закономерность. Он только не мог понять какую.
– Суббота, – решительно предложила Савина. И объяснила: – Шестидневка шестидневкой, а старые привычки держатся. Народ до сих пор норовит залить за воротник в воскресенье, рабочий это день или выходной – не важно. И если поход по шлюхам обдумывает, то пойдет, скорее всего, в субботу.
– Я думаю, – наклонился над картой Зайцев: он хотел показать остальным, что увидел.
– А да, тебе суббота неактуальна, – добродушно перебил его Коптельцев. А все остальные посмотрели – словно давно ждали, когда же Коптельцев это скажет. «Ишь ты, уже, значит, не новая метла», – ядовито подумал Зайцев.
– То есть?
Коптельцев стукнул ящиком стола и перебросил Зайцеву твердый картонный билетик.
– Радуйся: с комфортом поедешь. Как буржуй. Ночным мягким.
Зайцев посмотрел на Самойлова. Тот изучал карту.
Ночным мягким в Москву ездили в основном артисты, иностранные туристы, ответственные работники, командировочные.
– Зачем? – Зайцев взял билет: купе первого класса.
– То есть? – словно передразнил его Коптельцев. – Коммунистов американских опросишь. Ты же ведешь дело.
Но показывал Коптельцев совсем иное: что сам перехватил руль.
– Свидетели важные. Кто как не ты?
– А второй билет? – спросил Зайцев.
– Ну ты, Зайцев, вконец обнаглел, – засмеялся Коптельцев. – Второй билет. Без попутчиков в купе, знаешь ли, ездят только недобитые советской властью нэпманы. Даже писатель товарищ Алексей Толстой ездит по одному билету.
– Сомневаюсь, – тихо пробормотал Крачкин.
– Я хочу, чтобы Нефедов со мной поехал, – с вызовом ответил Зайцев. Обвел их взглядом. Да, он намерен придерживаться правил товарищества. Даже если они готовы повернуться к нему спиной; уже повернулись.
– А это без надобности, – неожиданно ответил Коптельцев, глядя Зайцеву в глаза.
Они все смотрели Зайцеву в глаза.
– Товарища Нефедова я перевел в архив, – и добавил выразительно: – Он там незаменим.
– Ребята, кончай болтать, – нарушила затянувшееся молчание Савина. Она явно чувствовала себя актрисой в чужом спектакле.
– Да, пора товарища Савину на улицу возвращать, к ее прямому заданию, – согласился Коптельцев и кивнул Мартынову.
Савина отклонилась.
– Да ну тебя, Мартышка. …Самойлов, давай!
Выставила подбородок, прикрыла глаза.
Самойлов бережно примерился – и со всей дури хряснул кулаком ей в лицо. Остальные едва успели подхватить вскрикнувшую Савину.
Зайцев молча взял билет, повернулся и вышел вон.
Вернулся к себе в кабинет. Запер дверь. Набрал код сейфа. Папка с делом Фаины Барановой лежала там, где он вчера ее оставил.
Зайцев шмякнул ее на стол, поверх остальных бумаг. Принялся рывком перелистывать страницы, быстро пробегая глазами в поисках нужного рапорта.
Странно.
Он был уверен, что рапорт Нефедова был подшит к делу.
Взял фотографии с места преступления – из комнаты Барановой. Стал отбрасывать одну за одной. Иногда пристально всматривался в белесое пятнышко, поднося снимок ближе к глазам. Но и эти отбрасывал.
Тщетно. Ни одно пятнышко не было фарфоровой статуэткой. Но ведь Крачкин совершенно точно снял общие планы места преступления. Да и детальные, с этажеркой.
Ни рапорта, ни нужных фотографий в деле Фаины Барановой теперь не было.
У Зайцева похолодели ладони.
Он сел на стул, тупо глядя на раскрытые страницы и разбросанные фотографии. Рука потянулась к телефонной трубке. Опала.
А что толку? Что он скажет? Товарищи, кто изъял и скрыл материалы по делу?
Теперь даже не доказать, что такие материалы в деле Барановой вообще были.
Но кто? Кишкин? Самойлов? Любой мог.
Видно, здорово тряхнул их товарищ Киров со своим пламенным коммунистическим желанием получить ясные ответы. Да поскорее.
Зайцев понял, что ему больше не верят. Не верят уже профессионально. Думают, Зайцев тащит следствие в сторону. В тупик. Только бригаду подставляет. Понимают: в случае неудачи товарищ Киров одним лишь Зайцевым не насытится. Опять вспомнится всем дело Петржака. Опять полетят головы. Ведь верно. Что терять какому-то Зайцеву – он и так почти покойник. А Коптельцев? Вот вам и новый начальничек угрозыска: опростоволосился. Не справился, мол, на новой должности, порядок не навел, не оправдал доверия. Терять свой пост Коптельцев явно был не готов. В лучшем случае – пост. Товарищ Киров с врагами не церемонился.
Коптельцев войти и забрать материалы мог очень запросто. Зайцев вдруг представил себе это.
Ему стало тошно.
Он придвинул к себе фотографию убитой. Фаина Баранова в кресле: цветочек, метелочка, усталое, навеки успокоившееся лицо. Никому не больно-то интересная при жизни, она так же мало интересовала окружающих и после своей трагической, жестокой смерти. Бедняга.
Фарфоровый пастушок пропал из ее комнаты – это факт.
Но факт единственный.
Ознакомительная версия.
