Земля, грустный шарик, голубая карусель, маленький цветной колобок, куда ты катишься?
И четыре ноля, красных, разъяренных, бессмысленных, выскочили на табло, как звери из клеток.
Полночь — время расставаний, отчаяния, неисполненных обещаний, усталости.
И — новых надежд.
00.00 — безвременье, секунда пустоты.
В радиодинамике пискнуло — пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и! Это жалобно пищало время, которое сжевала, проглотила пустота. И свежий голос Кати подтвердил:
— Сейчас — ноль часов… Губернатор штата Алабама расист Уоллес…
Эх, Катя, ты мне наверняка не поверишь — ноля часов нет! Если только то, что нам осталось, и минус-время — в нашем сердце, в нашей памяти, в нашей судьбе, нами выбранной или так уж получившейся…
И первый звонок в начавшихся сутках.
— Дежурный по городу Микито слушает…
Из динамика рвется взволнованный юношеский басок:
— Товарищ дежурный, соседку у нас застрелили… Только что…
— Адрес? Кто сообщает? — быстро спросил Микито, а Севергин уже поднялся к селектору.
— Благовещенский, одиннадцать дробь семь, квартира сорок два! — прокричал человек. — Моя фамилия Селиванов.
— Как было дело? — спросил Микито, а Севергин уже скомандовал: «Опергруппа, на выезд! Убийство… Опергруппа, на выезд!»
Мы встаем, Рита начинает натягивать плащ.
— Да так… — далеко рвется голос Селиванова. — В дверь позвонили. Тамара открыла. Выстрел — и все… Я в своей комнате был, не видел, только на звук выскочил… а она лежит…
— «Скорую» вызвали?
— Да, сразу же…
— Сейчас будет опергруппа… — сказал Микито. — Ничего на месте не трогайте и другим не давайте!..
Большой старый дом в Благовещенском переулке, лифта нет, почему-то не горит свет в подъезде. Задирака фонариком освещал номера квартир. Впереди, с Юнгаром на поводке, Юра Одинцов. За ними, торопливо отмеривая по нескольку ступенек сразу, бежали где-то под нами, далеко, Рита, Халецкий, Скуратов.
На пятом этаже, навстречу Одинцову, открылась дверь сорок второй квартиры, вывалились оттуда врач и фельдшер «скорой», оба в форменных шинелях, из-под которых виднелись белые халаты. В дверях маячил пожилой лысый мужчина.
— Безобразие! — орал долговязый фельдшер. — За это знаете что полагается? Где-то, может, человек помирает, а вы…
Лысый мужчина что-то хотел ответить фельдшеру, но заметил Одинцова с Юнгаром.
— Еще!.. — только и выдохнул он.
— Где? — с разбегу крикнул Одинцов.
— Милиция? — осведомился фельдшер, хотя это уже и так ясно. — Прэлестно… Ну-ка, пошли… — Он пригласил всех широким жестом в квартиру. — Что у вас?
Я-то уже начал осознавать ситуацию, а Одинцов ошарашенно выдавил из себя:
— Вы милицию вызывали?
Фельдшер саркастически хмыкнул:
— И «скорую» тоже… Ложный вызов. Ничего не случилось.
— Кто вызывал? — спросил я для порядка.
Хозяин квартиры широко развел руки:
— П-понятия не имею… Хулиганство к-какое…
— Кто еще здесь проживает? — поинтересовался я.
— М-моя семья… б-больше н-никого… — растерянно лепетал хозяин и большим носовым платком отирал вспотевшую лысину. Он был в рубашке, галстуке с растянутым узлом и черных сатиновых нарукавниках.
— Ясно… ясно… — неуверенно промямлил Одинцов.
— Ничего вам не ясно! — взорвался фельдшер. — Сколько нам такие вот голову морочат! Теперь вы покрутитесь! — и красноречивым жестом указал врачу, полной пожилой женщине, на выход.
— Покрутимся… покрутимся… — повторил я за ним механически и вдруг ощутил в себе злобную решимость довести дело до конца. — Слушайте, доктор! — крикнул я вслед фельдшеру. — Скомандуйте на подстанции сохранить магнитофонную запись вызова! Мы его…
Но закончить обещание мне не удалось. Раздался громовой топот на лестнице: в проем двери ввалились двое пожарных, в касках, с рацией, противодымных очках, и все присутствующие, кроме лысого мужчины и меня, невольно стали улыбаться. На лицах пожарных в первый момент тоже плавало недоумение, потом один из них, пожилой, поопытнее, хмуро сказал:
— Ложный… — и устало махнул рукой.
А лицо второго пожарного — юного, еще безусого — выражало такое безмерное удивление, что даже мне стало смешно.
И тогда лысый мужчина, глядя мне прямо в глаза, спросил тихо:
— Вы смеетесь?… Вам это кажется смешным?…
— Да! Да! Мне это кажется смешным! — крикнул я и, повернувшись к остальным, скомандовал: — Все! Друзья, представление окончено! Все по своим делам!..
Хозяин, суетливо потирая руки, которые от нарукавников казались неестественно толстыми и короткими, спросил:
— Пройдете в комнату?
За столом сидела заплаканная женщина и смазливая черненькая девица.
— Расскажите, пожалуйста, что вы об этом думаете, — предложил я хозяину. — Кстати, как ваша фамилия?
— Селиванов… Евгений Михайлович… — растерянно сказал хозяин. — А это жена моя… Мария Федоровна… и дочь… Вера…
Он очень волновался, ерзал, сильно потел, он двоился, четверился, множился у меня на глазах, как плохо отфокусированное изображение в телевизоре. При этом он буквально истекал крупными каплями пота, я боялся, как бы он вовсе не истаял, превратившись в призрак, от которого останутся на столе лишь черные сатиновые нарукавники.
Он мне почему-то был очень симпатичен из-за этих нарукавников — их ведь никто теперь и не носит, совсем затюкали, засмеяли, зашутили их. Они вроде и не нужны никому — все живут хорошо, рукавов не жалко.
А ему нужны — в углу стоял освещенный перевернутой настольной лампой чертежный станок, кульман, с недоконченным листом. Пузырек с тушью открыт, сохнет чернота в рейсфедере. Это в первом часу ночи-то.
Взрослая дочь, много расходов. Сапоги замшевые нужны — значит, пока нарукавники…
— Евгений Михайлович, а телефон у вас есть?
— В коридоре… с него, собственно… все началось.
— Ну-ну, рассказывайте… — поторопил я его.
— Кто-то повадился звонить… и днем, как говорится… и ночью. Позвонят — и молчат, дышат в трубку, и все…
— Когда?
— Да несколько дней уже… А сегодня — просто непрерывно…
— Вы кого-нибудь подозреваете?
На лысине Селиванова вновь сверкнули гроздья прозрачных капель, он молча пожал плечами, и, невольно копируя его, такой же жест сделала Мария Федоровна. Я быстро посмотрел на Веру, которая сидела понурившись:
— А вы?
В коридоре раздался резкий телефонный звонок. Вера невольно вздрогнула.
— Подойдите! Быстренько! Но трубку первая не кладите…
Вера вышла в коридор, за ней я и ее родители, которые с большим интересом, словно на невидаль какую, смотрели на собственный телефон. Вера взяла трубку, сказала тихо:
— Алло… алло… — повернулась ко мне, собираясь сказать что-то. Но я торопливо прижал палец к губам, запрещая ей обращаться ко мне, и показал жестом, чтобы она продолжала вопросы по телефону. — Алло… алло… — тихо повторяла она.
Но… безрезультатно. Я нажал рычаг аппарата, потом решительно сказал хозяину:
— Евгений Михайлович… Я вас прошу, оставьте нас на минутку…
Муж с женой, опять одинаково пожав плечами, удалились в комнату. Я еще несколько мгновений смотрел на девушку, потом спросил:
— Кто это?
Девушка молча покачала головой.
— Ну-ну, давайте, Верочка… давайте… Я же вижу — вы знаете! Быстренько говорите!
Молчание.
— Ну хорошо! Я вам сам скажу! Это ваш любимый молодой человек, с которым вы поссорились, но из гордости не хотите звонить ему первая. И он тоже держит марку! Так? Так я говорю?
Вера снова покачала головой.
— А как? Слышите, Вера, мне это начинает надоедать!
Мягкое, слабовольное лицо девушки поплыло слезами.
— Мне стыдно… — бормочет, всхлипывая она. — Никакой он не любимый… Требует, чтобы я с ним встречалась… А я не хочу… Вот он и…
— Понял, — удовлетворенно кивнул я. — Значит, слушайте меня внимательно. Будем ждать его звонка. Когда позвонит, вы спросите: «Это ты?…» Как его зовут, кстати?
— Слава…
— Ага. Значит: «Это ты, Слава? Ну не молчи… Скажи что-нибудь…» Если ответит — разговаривайте с ним сколько сможете… Если не ответит — говорите сами все что в голову взбредет, только подержите его на проводе… Ясно?
Вера кивнула.
Я торопливо набрал номер:
— Григорий Иваныч? Я, Тихонов. Да-да… Попробуем. Значит, номер здесь… — Я посмотрел на цифры в рамочке аппарата. — Подождем его малость… Ага… Как позвонит, сообщим по рации, а вы уж через Центральную телефонную… Есть…
Положил трубку. В коридор снова вышли родители Веры.
Все ждут, напряженно глядя на телефон, друг на друга. Вера нервно теребит край передника… Звонок. Вера берет трубку…
— Алло… Алло… Слава… — Голос у Веры перехватывает от волнения. — Ну что ты молчишь? Слава…
