Кузьма Петрович побежал по комнате, ослепленный раздражением, налетел на желтый шкаф с пыльными папками, ударился об него локтем и, остановившись, захохотал.
– Стоит тут, холера, – пробормотал он, пиная шкаф сапогом, – ну всю дорогу об него зашибаюсь… Не шкаф, а… ха-ха-ха… черт знает что… Чтоб ему сгинуть, ха-ха-ха…
Потирая ушибленный локоть, Кузьма Петрович вернулся к столу, сел на свою председательскую табуретку и склонил голову так, как это делает всякий человек, когда собирается задать веселый вопрос. На гладком лице председателя цвели наивные глаза, пухлые губы затаенно пошевеливались.
– Дядя Анискин, а дядя Анискин, – спросил он, – вот ты скажи, как я могу людей в браке регистрировать, если я сам неженатый и почти с каждой девкой, что приходит расписываться, сто раз в клубе танцевал… Ну как я ей строго могу в глаза глядеть и торжественность на себя напускать, если с женихом мы только вчера у бабы Сузгинихи помидоры с огорода воровали?… Вот ты мне скажи: как?
Участковый надул щеки, потом покачал головой и открыл рот, чтобы ответить председателю, но не успел – Анна Борисовна, встав, сухо хмыкнула и скрестила руки на груди. Роста она была небольшого, от тапочек казалась и того меньше, но прямая была и строгая, как ревизор из района.
– Вы очень, очень несерьезный человек, Кузьма Петрович, – сказала она. – Я восемь лет преподавала в школе Советскую Конституцию и могу авторитетно сказать, что для серьезного человека сельский Совет открывает необозримое поле деятельности… – Со скрещенными на груди руками Анна Борисовна прошлась по комнате, взяла со стола тоненькую реечку и взмахнула ею, как указкой. – Облеченный всеми полномочиями выборности, председатель сельсовета не только проводит большую и плодотворную работу, но и воспитывает… Вы понимаете, Кузьма Петрович, но и воспитыва-а-а-ет…
– Вот и воспитывайте! – опять закричал Кузьма Петрович, срываясь с места. – Садитесь на мое место и воспитывайте, организовывайте, что хотите делайте!
Председатель, забыв об острых углах, побежал к желтому шкафу, но остановился – Анна Борисовна преградила ему дорогу.
– Успокойтесь, Кузьма Петрович, – сказала она. – Вы ведете себя несерьезно.
Подняв голову, сжав губы и пикой держа в руках рейку, Анна Борисовна вернулась на место и села на табуретку, накрытую куском вытертого бархата. Руки она положила на стол так, как кладет их на парту дисциплинированный первоклассник.
– Дождь-то, дождь, – прислушавшись, сказал Анискин. – Ну, такой дождь, что ничего нет хуже этого дождя…
Он был прав – дождь по-прежнему шел мелкий и ленивый, струйки прерывались, словно их на секунду отключали вверху. Обь от этого казалась накрытой комариной сеткой, а большие лопухи под сельсоветскими окнами с дождем переговаривались ворчливо, точно им, лопухам, было лучше на солнце, чем под жидкими струями.
– Я ведь к вам, Анна Борисовна, зашел, – сказал Анискин. – Вы среди женского народа в нашей деревне вроде как судья, так я к вам и зашел. От гражданки Косой имею жалобу…
– От Косой? – переспросила Анна Борисовна. – Ох, уж эта мне Косая… Что она еще там натворила?
– А вот читайте.
Участковый протянул Анне Борисовне жалобу, она начала ее читать, а Кузьма Петрович быстро поднялся.
– Ну, вы тут сидите, читайте, беседуйте, – сказал он, – а я побегу… Я побегу, раз вы читаете и беседуете…
Веселый, посмеивающийся, потирающий рука об руку, председатель сельсовета выскочил из дома, не обращая внимания на дождь, в одной гимнастерке, скачками двинулся по раскисшей улице. Наблюдая за ним в окно, участковый заметил, что Кузьма Петрович вбежал в калитку дома Зыкиных, где жили три сына, три невестки, пятеро незамужних и холостых парней и девчат. У Зыкиных в те дни, когда шел дождь, играли в лото, и участковый озабоченно подумал: «Когда это мы в сельсовет перестанем выбирать кого попадя… Вот ведь беда-то, а!»
– Я прочла жалобу, – сказала Анна Борисовна. – Что же, товарищ Анискин, как секретарь сельского Совета, я помогу вам разобраться в этом сложном вопросе…
– Во-во-во, – закивал участковый. – Очень даже шибко прошу вас помочь в этом сложном вопросе…
Taken: , 1
Через полчаса участковый Анискин и секретарь сельсовета Анна Борисовна входили в дом Павла и Веры. Анна Борисовна первой поднялась на крыльцо, постучала в дверь твердыми костяными пальцами, не став долго ждать ответа, первой же вошла в дом, Анискин – за ней. Прикрыв дверь, участковый остановился на пороге позади Анны Борисовны и вдруг, неслышно хихикнув, прикрыл рот пальцами.
– Добрый день! – поздоровалась Анна Борисовна.
Ей ответили не сразу, так как единственная комната дома Косых разделялась широкой нестроганой доской, которая торцом была прибита к полу и разрезала на две части не только комнату, но старый обеденный стол. Другим концом доска делила двери, и Анискин с Анной Борисовной, оказывается, находились на разных половинах: участковый – на меньшей части шофера Павла Косого, Анна Борисовна – на большей половине его жены.
– Милости просим, милости просим! – первой пришла в себя Вера Косая.
– Проходите, дорогие гостеньки, вот сюдочки.
– Привет! – опуская голову, буркнул Павел Косой. – Здравствуй, дядя Анискин!
Решительно взмахнув рукой, Анна Борисовна сняла плащ и прошла на половину Веры Косой, а участковый, немного подумав, плащ снял тоже, но проходить не стал – он взял табуретку, поставил ее за торцом доски и сел, таким образом, сразу на обе половины. Устроившись же, Анискин шумно выдохнул воздух и огляделся. «Ишь ты, ишь ты!» – неопределенно подумал он, так как в комнате образовалась такая картина. Павел сидел, отвернувшись к туманному окну, Вера, поднеся кулачок ко рту, стояла в уголке и умильно глядела на Анну Борисовну, которая с прямой официальной спиной располагалась на крашеном табурете.
– Матушка, Анна Борисовна, заступница наша! – вдруг взвыла Вера Косая. – Есть, значит, правдочка на земле, если вы, голубушка, пришли…
Вера Косая эти слова выкрикнула, прижала полные белые руки к груди, по-старушечьи потрясла подбородком, но с места не сдвинулась, и глаза у нее были такие, словно кричала и радовалась не она, а кто-то другой. Прокричав, она сразу затихла.
– Вера, – строго сказала Анна Борисовна. – Это прекрасно, когда женщина дома элегантно одета, но в вашей комнате, то есть на вашей половине, беспорядок…
– Не успела я, голубушка, не успела! – опять охотно взвыла Вера. – Только собралась, только собралась, а вы тут пришли, голубушка наша…
– Так! – звучно сказал Анискин. – Эдак!
Участковый трижды кашлянул, сложил руки на пузе и пошел, пошел туда-сюда вертеть пальцами! По солнцу и против солнца вертел, вразнобой и вместе, согнутыми большими пальцами и прямыми, соединяя их подушечками и разъединяя – по-всякому вертел пальцами участковый, а потом начал прицыкивать пустым зубом и набычивать шею. Весь набор своих привычек и странностей показал участковый Анискин, а потом ласковыми, тихими глазами посмотрел на Веру Косую.
– Чего же это ты, гражданка Косая, – сказал он, – в райком партии писала жалобу на продавщицу Миронову, что она из-под прилавка давала синтетически кофты, а сама в такой кофте обретаешься…
– Не писала я жалобу! – вскриком ответила Косая и всем телом рванулась к Анне Борисовне. – Это поклеп на меня, это продавщица Дуська по злобе… Анна Борисовна, матушка!…
Вера Косая сделала вид, что хочет кинуться к Анне Борисовне на плечо, но участковый нарочно шумно полез в карман, достав лист тетрадной бумаги, громко похрустел им, мало того, он сердито хмыкнул и прикусил нижнюю губу.
– У! – простонала Вера Косая. – Это что делается… – Мгновенье она молчала, потом сразу успокоилась и проговорила задумчиво: – Во всех газетах пишут, что нельзя тому жалобу посылать, на какого жалятся… И на райком найдем управу! – вдруг закричала она. – И на райком найдем управу!…
– Не надо находить на райком управу, – после длинного молчания мирно сказал участковый. – Это ведь не твоя жалоба в райком, а бумажка с арифметикой.
Улыбнувшись, участковый развернул тетрадный листок и показал его – весь листок от начала до конца был исписан рукой Анискина; цифры и числа громоздились одна на другую, стояли тесно, как в строю, и редко-редко меж ними виделись короткие слова. Показав бумажку и с другой стороны – чистая, – участковый неторопливо спрятал ее в карман, мельком посмотрев на Павла Косого, сказал с придыханием:
– А?
Когда на двух частях комнаты, разделенной нестроганой доской, наступила тихая тишина, участковый на свободе начал разглядывать часть Павла Косого. На ней ничегошеньки почти что не было – треть стола, некрашеная табуретка, эмалированная миска, стакан, пустая бутылка из-под молока и фанерный чемодан с открытой крышкой. Из него высовывались старые брюки, две продранные майки и трусы-плавки. А на стенке на двух больших гвоздях висели брезентовый плащ, старый полушубок и хлопчатобумажный пиджак.
