Но чем могу помочь я, сизый голубь? Я могу лишь следить за тем, что делается вокруг; из моего темного уголка двора видно, как приходят в запустение дома, как отваливается штукатурка и одна за другой гаснут лампы. Раньше везде горело много света: на улицах, в подъездах, в каждой квартире, в каждой комнате. Теперь жечь электричество стало накладно, люди экономят, у людей нет работы, они сидят перед каминами, кутаясь в старые пальто и пледы, и топят пакетами из-под молока. Мне-то хорошо, у меня всегда есть хлебные крошки!
Почему же у Ермунна Хаугарда такие посеревшие, грязные окна? Может, ему надоело жить здесь, надоело бродить по городу, выспрашивая, не нужен ли кому плотник? Сейчас мало кто строит, мало кто загадывает на будущее. Но Ермунн, кажется, считает, что все должно перемениться, что вскоре наступят лучшие времена. Не потому ли он каждый вечер сидит, склонившись над письменным столом, со своими бумагами, с единственной зажженной лампой?
Оттуда, где я устроился, мне хорошо видны Ермунновы бумаги, и у него очень понятный почерк. Он пишет о безработице и других социальных проблемах, о различных проявлениях несправедливости и насилия, о новой национальной партии, которая винит во всем иностранных рабочих и добивается их принудительного выдворения из страны или отправки на недавно открытые угольные шахты на Свальбарде.[57] О нефтедобывающей промышленности, от которой нашей стране никакой пользы, но которая зато служит диктаторским режимам в развивающихся странах и на основе которой создаются все новые и новые военные базы. Неужели Ермунн никогда не устает? Не заснет ли он скоро с пером в руках? Ты слышишь меня, Ермунн, меня, сизого голубя? Я вижу, как ты постарел, как ты мерзнешь.
Мне-то, счастливчику, ничего не стоит найти хлебные крошки. Каждое утро я могу, насытившись, усесться под стрехой и смотреть вниз, на проходящих по улице людей. Смотрите, вон из дверей вышел Ермунн Хаугард. Хорошо ли он сегодня спал, хорошие ли сны ему снились? Он неторопливо бредет по улице. Куда, на встречу с товарищами? У него опять «общее дело»? Ермунн и его друзья часто выходят на «общее дело» – с малярными кистями, плакатами и клеем. Они идут в кварталы, где живут иностранные рабочие, идут в их магазины, видят грязные ругательства и отвратительные эмблемы, намалеванные краской на стенах, окнах, дверях. Все время кто-то портит имущество, пишет свои грязные призывы: «ВОН ЭТОТ СБРОД!», «СБРОД – В ПАКИСТАН!», «НОРВЕГИЯ – ДЛЯ НОРВЕЖЦЕВ!», «ВЫСТУПАЙТЕ В ПОДДЕРЖКУ НАЦИОНАЛЬНОЙ ПАРТИИ!», «ВЕНОК НА МОГИЛУ КВИСЛИНГА!». Как бы мне хотелось жить в другом городе, где у людей больше радости…
Вон Ермунн встречается с товарищами! Они смывают надписи с первой стены и перекрашивают ее. Потом они проходят по всему кварталу и везде замазывают надписи. А что им остается делать?
Ночью я, как все голуби, сплю, спрятав голову под крыло. Сплю я хорошо, крепко. Я не высовываю голову, даже если внизу, на улице, раздаются крики, если я слышу топот бегущих ног, вой полицейских сирен. Хотя иногда я знаю, что это бежит Ермунн, спасаясь от тех, кого он застал на месте преступления, когда они опять глумились над слабыми и бесправными. Но он каждый раз ускользает от них, и его одинокий огонек загорается снова.
Смотрите, Ермунн Хаугард моет окна! Он трет их, пока они не начинают блестеть, он даже напевает за работой какую-то мелодию. Что же сегодня случилось? Что я пропустил? Наверное, что-то очень значительное? Какие-то важные перемены? Ну ничего, еще узнаю. А пока можно, пожалуй, и поворковать…»
Голос третий:
«Вон идет Ермунн Хаугард! Он слепой, они разбили его очки, а в глаза брызнули кислотой, так что глаза сделались белыми, словно молоко. Он ощупью пробирается вдоль стены в тюремном дворе: шарит своими морщинистыми руками по шероховатому бетону, потихоньку продвигаясь вперед. Но вот он спотыкается и падает!
Я смотрю с большого расстояния, я – орел, и мои глаза зорче, чем у других птиц, я слежу за всем с вершины холма в предместье. Если я расправляю крылья, я могу парить в воздушном потоке, описывая круги над городом. Меня не видно никому, но мне видно все.
Когда началась Война, все покатилось под гору. Господа поделили между собой людей и материальные ценности и установили новый порядок.
Тебе, Ермунн Хаугард, всего сорок пять лет. Ты прожил три орлиные жизни и мог бы еще быть молодым. Но ты ползешь вдоль стены, а тебе приказывают: «Давай, давай, los, los,[58] go, man, go![59]» Чего они хотят от тебя?
Ринувшись вниз с высоты в тысячу метров, я могу настигнуть лемминга или зайца, могу вонзить в него свои когти и проглотить его. Так уж устроены мы, орлы.
Они установили порядок, согласно которому богатые по-прежнему оставались богатыми. Богатые – они Чистые, а бедные – это Нечисть, Чума. Бедных развелось так много, что они стали представлять угрозу для богатых. Нечисть одерживала победу за победой, так началась Война. Так начинаются все Войны.
Биологи – богатые биологи – утверждают: «Бедные – совершенные кретины, они дегенерировали, вместо головы у них думают половые органы, их генами воспроизводится не интеллект, а их глупость, этому пора положить конец!» Я, орел, с высоты в тысячу метров задаю вопрос: почему нет на свете бедных биологов, тех, у кого тонкие шеи, вьющиеся волосы и темная кожа? Интересно, что бы сказали они об интеллектуальных способностях белых быков? Разве я, орел, рассуждаю о генах лемминга или зайца? Разве потому, что они, по теории таких «биологов», «недозвери», я насыщаюсь их плотью?…
Ты, Ермунн Хаугард, лемминг, но ты умен. Поэтому они схватили тебя, поэтому они терзают тебя. Поэтому тебя ждет смерть.
Теперь они гонят тебя вверх по лестнице. Ты спотыкаешься на ступеньках, но тебя заставляют идти дальше. Они тычут в тебя электродами, как это делают со скотом, когда его подгоняют на бойне к разделочному столу. На верхней ступеньке ты останавливаешься и со сжатыми кулаками поворачиваешься к тем, кого тебе не видно. «Давай, давай, los, go, man, go!» Тебя толкают, и ты падаешь на колени, твои белые глаза обращаются к небу, туда, где, по твоим расчетам, находится солнце. Но я, орел, расправляю крылья и заслоняю ими солнечный диск, не пропуская на землю ни одного луча. Сегодня там должна царить тьма.
Теперь, Ермунн, тебя поставили к стенке. Напряги свои руки и ноги. Держись, Ермунн, держись! Теперь они целятся из винтовок в твою голову, в твою юную и старческую голову. Улыбайся, Ермунн, улыбайся! У тебя светлые волосы, светлее, чем у них, у тебя белая кожа, белее, чем у них. Их ослепляет эта белизна. Но гены в твоем теле, Ермунн, неправильные, таким, как ты, жить не положено. Вот почему они направляют сейчас на тебя свои винтовки.
Я, орел, видел, как пал Ермунн Хаугард. Видел, как из его пробитого пулями тела заструилась кровь. Красная кровь – кровь ведь у всех людей на свете красная».
Три птицы, три голоса.
Высокогорное астбище.
Герой детского комикса.
Игра на тренировку памяти, в которой нужно запомнить возможно большее число из предъявленных предметов.
Норвежская фашистская партия, созданная в 1933 году Видкуном Квислингом.
Норвежские группы штурмовиков, организованные по образцу гитлеровских штурмовых отрядов.
Фашистские организации, в которые Квислинг пытался вовлечь всех школьников от 10 до 18 лет.
«Солнечный крест» – крест, вписанный в круг. Как и свастика, является одним из древних знаков, символизирующих солнце (солярных знаков). Используется в качестве эмблемы норвежскими нацистами.
С точки зрения вечности (лат.). – Выражение из «Этики» Спинозы, доказывающего, что природе разума свойственно постигать вещи с точки зрения вечности.
Название религиозной общины, выделившейся из секты пятидесятников. Арамейское выражение «маранафа» взято из Библии и означает «господь наш придет».
Район Осло, где расположено новое здание университета.
Ах, мой милый Августин (нем.).– Строка из известной австрийской песенки. В данном случае обыгрывается имя христианского теолога и церковного деятеля блаженного Августина (354–430).
Да, сэр (англ.).
А что изучаете вы? (нем.)
А твоя философия? (нем.)
Так творил Заратустра (нем.).
Консервативная партия, представляющая интересы крупной буржуазии.
Послушайте меня (нем.).
К вам прибыл великий ариец! (нем.)
