Второй вариант сценария под скромным названием «Моя жизнь», который написал Веня, был значительно хуже первого, а третий — второго. Главная же проблема была в том, что кино, согласно режиссерской версии Ермилова (американский способ записи: 1 страница — 60 секунд экранного действия), получалось на сорок — пятьдесят минут, а пленки в институте на первый курс не полагалось вовсе. Кино грозило остаться только на бумаге. А какое ж это кино? Поговорить бы с Плотниковым. Да где ж его взять, Плотникова? В Испании Плотников, снимает собор Саграда…
Поздно вечером Ермилов позвонил Боровицкой, но это уж было совсем от безысходности.
— Подожди, я сигарету потушу, — сказала Ольга Александровна. — Ну вот. Что случилось-то? Ничего? Значит, ты изменился, прежде ты в такое время не звонил.
Ермилов глянул на часы: действительно, было половина второго ночи, а он даже не задумался, снимая трубку.
— Я посмотрю, конечно, этот сценарий, но только через неделю. Пойми меня правильно, Илюша, сейчас убывающая луна, и моему знаку категорически не рекомендуется этим заниматься. А ты лучше Артему Александровичу покажи, у него как раз благоприятный период, я сегодня вычисли… о, проболталась, да? — сама себе удивилась Боровицкая. — Ну и ладно, ну и что такого? Ты ж его любимый ученик. А он сейчас дома, но это сугубо между нами. Вернее, не совсем дома, а на даче, вернее, не совсем на даче… В общем, у него домик есть в деревне, симпатичный такой, желтенький, он туда прячется, когда телефоны отключает и хочет один побыть. Только не раскачивайся, если хочешь поговорить, потому что через пару дней он уже действительно уедет в Испанию.
Дом Плотникова был в ста тридцати километрах от Москвы, в деревне Скоморохово. Добраться в этот медвежий уголок Владимирской области оказалось возможным только с пересадкой в городке Киржач, стоящем на берегу одноименной речки. Но тут Ермилову не повезло, оказалось, он выехал слишком поздно: из Киржача до Скоморохова единственный автобус уже ушел. Пришлось долго ловить попутку, наконец взяли его трое нетрезвых мужичков на помятом «Москвиче», двое были пьяны сильно, третий — терпимо, он и сидел за рулем. Один из тех, кто лежал на заднем сиденье, сообщил, что он знает, где Скоморохово, но через четверть часа непоправимо заснул и ни на какие толчки больше не реагировал. Ермилов был оснащен двумя приметами деревни: перед въездом — сломанный мост, сразу за ним, на правой стороне, — разрушенная церковь. Искали долго, потому что отдельно взятые эти объекты попадались почти в каждой деревне, а в совокупности отыскались только к вечеру. Опять же в каждом населенном пункте Ермилов покупал самогон для иногда трезвеющего водителя, и остановки становились все продолжительней. Про искомое Скоморохово мистическим образом в округе никто ничего не слышал, один дед предположил даже, что немцы его в войну сожгли, за что удостоился обструкции со стороны своей старухи:
— Да ты че, старый пес, у нас же тут немцев отродясь не бывало?!
Ермилов смотрел в окно, и проносившийся пейзаж складывался в ремарки. Ночь. Темно. Печка работает. Тепло. Хорошо ехать. Даже если никогда и никуда не приехать. Это где-то уже было. Все где-то уже было. С чего вообще начинается новый фильм? Сперва у кого-то — сценариста, режиссера — была эмоция, которая… В какой-то момент Ермилов подумал было, что раз уж путешествие так не складывается… Но тут водитель заорал:
— Земеля! Если даже этот мосток целехонький, я для тебя его лично подорву!
В тридцати метрах чернел церковный остов. Приехали.
«Симпатичный желтенький домик» оказался на удивление скромным строением.
— Я на кухне! — откуда-то из недр дома послышался голос Артема Александровича, едва Ермилов переступил порог.
Но когда Ермилов нашел кухню, Плотникова там уже не было. Да и сама кухня на кухню походила мало. Точнее, обжита она была не слишком по-кухонному. В просторной комнате оказался незастеленный деревянный пол, умывальник, печка, большой прямоугольный стол, больше походивший на письменный, чем на обеденный, и это все — ни кухонной утвари, ни холодильника. Зато открытый с обеих сторон книжный стеллаж, за которым стояла кушетка-уголок. На стенах — много фотографий, листы с раскадровками, какие-то графики, клочки бумаги с записками хозяина самому себе, еще — киношные «хлопушки» с названиями плотниковских фильмов. На кушетке за стеллажом лежала какая-то барышня в джинсах и чуть задравшейся футболке, открывавшей краешек спины. И вот по этому краешку Ермилов узнал Киру еще до того, как она повернулась. Он невольно сделал шаг назад и уперся во что-то, даже чуть не упал. Кира приподнялась на локтях и теперь смотрела на него насмешливо, он на нее — растерянно. Машинально обернулся, чтобы глянуть, на что же наступил. Это был загадочный, ни на что не похожий агрегат, из которого в глиняную кастрюлю лениво капала жидкость янтарного цвета. Кап. Кап.
Кира молчала и, казалось, совсем не была удивлена.
Ермилов потер моментально заболевшие виски.
— Где… Плотников?
— Там. — Неопределенный кивок в сторону. Пауза длилась минуту, не меньше.
— Познакомились? — Плотников появился на кухне на полминуты позже, в халате и с мокрыми волосами. Вид у него, как всегда, был предельно вымотанного человека. — Как вы думаете, Илья, что это? — Он кивнул на агрегат.
— Ни за что не сообразит, — сказала Кира саркастически, опуская ноги на пол.
— Похоже на самогонный аппарат, — выбрал Ермилов самый невероятный вариант, не сводя глаз с ее щиколоток.
— Ну вот! — обрадовался Плотников. — Я всегда возлагал на вас большие надежды. У вас интуиция едва-едва в зачаточном состоянии, а как работает?!
Ведь почти в «яблочко»! Только это не самогон, разумеется, а сакэ. Японцы машинку подарили. Сейчас как раз каннадзуки — месяц без богов, или, иначе говоря, каминасу — месяц приготовления сакэ. Вот я и… как Боровицкая говорит, знаете ли, с точки зрения астрологии…
Кап. Кап. Кап.
Ермилов, чтобы переключиться, спросил, как его делают.
— Шлифованный рис варится на пару, отвар сливают, а в рис добавляют свежую воду и дрожжи. Получается бражка, которую японцы, чудилы узкоглазые, и пили столетиями, пока вся нация не устала от похмелья и дурного запаха. Тогда напиток стали фильтровать и пастеризовать.
— Можно попробовать? — спросил Ермилов, которому едва ли не первый раз в жизни захотелось крепко выпить. Собственно, он еще и не знал, как выглядит такое желание, но почему-то был в нем уверен.
Плотников улыбнулся:
— К ритуальному потреблению сакэ будет готово через год хранения в прохладном месте.
Ермилов вспомнил американского битника Чарлза Буковски. Можешь трахать мою бабу, но виски мое не трожь!
— А если не к ритуальному?! — с вызовом сказал он.
Плотников пожал плечами, налил жидкость в керамическую бутылку и подогрел на водяной бане. Потом разлил сакэ по двум крохотным рюмочкам (Кира отрицательно покачала головой) и одну подвинул своему ученику.
— Эта тара называется очоко. Маленькими глотками, пожалуйста.
Ермилов последовал рекомендации и мало что почувствовал. Плотников уловил его выражение лица, засмеялся и объяснил:
— С увеличением количества выпитого гамма вкусовых ощущений обогащается. Закусывать лучше всего рыбой или другой легкой пищей. Возьмите вот, креветки. А пить сакэ можно часами, как пиво. Тем более что от возраста оно, в отличие от вина, лучше не становится, так что хранить его долго бессмысленно.
Ермилов подумал, что овал Кириного лица изменился, стал чуть мягче, он поймал ее вечно ускользающий взгляд и посмотрел в темно-голубые глаза с грустной нежностью. И сказал зачем-то:
— Для передачи романтического или мечтательного настроения персонажей иногда имеет смысл использовать мягкий фокус объектива, дающий слегка расплывчатое изображение.
Плотников одобрительно засмеялся, зато у Киры стал немного растерянный вид, она сама это почувствовала, поднялась и вышла из комнаты.
— Давно вы, Артем Александрович, знакомы с этой барышней?
— Несколько недель, не то две, не то пять, у меня от нее все перепуталось, — сознался педагог с обаятельно-виноватым видом. — А хороша, верно? Хотя вам, Илья, кажется, она не понравилась…
Значит, Плотников был ни при чем, когда Кира исчезала раньше, подумал Ермилов.
— У вас что-то случилось, Илья? Вы как-то бледновато выглядите. Как говорят в американском кино, ю о’кей?
— Ю о’кей, о’кей! — вспылил Ермилов, заметавшись по кухне. — Ненавижу американское кино! Что за отвратительная манера спрашивать у человека, которого только что приложили по голове обрезком трубы: ты в порядке?! Или, напротив, он просто поскользнулся, но тут же звучит вопрос: ты в порядке? И так что бы ни случилось! Они же просто задрали своим ю о’кеем!!!
