Она неожиданно вздохнула и прослезилась. Извинившись, достала из сумочки платочек и вытерла уголки глаз и нос. Посерьезнев, она продолжила свой рассказ:
— И все же это не помешало ему окунуться с головой в безумную страсть и забыть обо всем. — Я невольно поморщился: в Семеновой чувствовалась большая поклонница мелодраматического жанра. Чехов про таких дам писал, что они отдаются с пафосом. — Они увидели друг друга — и для них перестал существовать весь мир. «Любовь выскочила перед ними, как убийца с финским ножом…»
— Наташа, — перебил я Семенову, — расскажи, когда и как Васин и Татьяна познакомились?
Семенова задумалась.
— Я не уверена, но, кажется, это было, когда Таня поехала в Берлин на торжества. Помнишь, когда разрушили Берлинскую стену? Она тогда была в составе журналистской делегации… Да, тогда они и познакомились, точно. — Наташа вдруг наклонилась ко мне. На меня пахнуло запахом коньяка, женских духов, ароматом волос. — Он влюбился в Танечку по уши, это я тебе точно говорю. Они рассчитывали пожениться в мае девяносто второго, сразу после того, как Васин оформит развод. У него еще сложности: сын, которого он любит. Так что ему совсем не повезло, бедняге. — Она горько усмехнулась и махнула рукой: — Это тот случай, когда в «Ромео и Джульетте»…
«Вот это было бы совсем нежелательно, — подумал я. — Васин, этот загадочный любовник, теперь мне нужен целый и невредимый. Возможно, он сможет рассказать что-либо проливающее свет на загадочную гибель Тани Холод».
Не осталась незамеченной и горькая усмешка Семеновой: мне показалось, что за отношениями двух подруг стоит нечто большее.
— Скажи, ты тоже в него влюблена?
— Что?! — Она с ужасом посмотрела на меня, но неожиданно рассмеялась. — Неужели заметно?
Я состроил мину на лице, которая должна была означать: «Вообще-то да».
— Был грех, что таить, — призналась со вздохом Наташа. — Я тоже звонила ему, но…
— Мне нужен его телефон, — сказал я решительно.
— Тогда давай пойдем ко мне, — сказала Наташа и подняла свою рюмку.
Я догадался, чего в жизни Семеновой не хватало: обыкновенного бабского счастья. И она пыталась найти его простым перебором вариантов: вдруг с кем-то получится? Со мной точно не получится…
Я посмотрел на часы и сказал:
— Нет, я уже в цейтноте. Давай лучше я позвоню тебе сегодня…
Она взяла сумочку и достала из нее записную книжку в кожаном переплете. С минуту она листала страницы, пока, наконец, не нашла нужную.
— Давай записывай, — сказала она.
Я приготовил ручку.
Двое очень похожих на бомжей, если судить по тому, во что они были одеты, сидели во дворе на ящиках, которые во множестве валялись возле железных мусорных баков. Они тихо переругивались.
— Тебе бы все мокрухой баловаться, — бурчал один, жадно затягиваясь «беломориной», — зачем машину родной кровушкой раскрасил? Такого уговору не было.
— Это ему первое предупреждение, — ответил длинноволосый, стягивая на затылке резинкой свои светлые волосы в хвост.
— Дурак ты, Пальцерез, дурак и есть!
— Ты за дурака ответишь, — пригрозил Пальцерез, принимаясь обсасывать свежие порезы на своих руках. На одной руке у него не хватало трех пальцев. — Операцией руковожу я, а не ты. И ты мне не указ! Вот придем домой, враз с тобой разделаюсь.
— Не больно-то страшно, Пальцерез, не таких видали мокрушников, — выдохнул дым мужик с заячьей губой. — И где же дом у нас? Я замерз уже сидеть тут на ветру.
— Я котельную присмотрел, на угле работает, то, что надо, — ответил Пальцерез. — Там уже все готово. Пока ты, Заяц, мороженое кушал, я кочегара, что дежурил, уже ликвидировал. — Пальцерез провел ногтем по горлу. — Угольком присыпал, правда, его еще надо на части разделать, чтобы в топке сгорел. Ну, что теперь скажешь, кто из нас дурак? — самодовольно посмотрел на Зайца Пальцерез.
Заяц поморщился, сплюнул сквозь зубы и, отбросив «беломорину», вздохнул:
— Не нравится мне все это. Кровищи сколько лишней… А все равно ты дурак, псих ненормальный.
— За психа, Заяц, тоже ответишь, — совсем не зло сказал Пальцерез. — Ну, двинули, что ли? Я тоже подмерзаю, холодать что-то начинает на ночь глядя… — И Пальцерез поднялся с ящика…
Вентилятор в полуподвальном окне котельной не справлялся со своей работой. Он то захлебывался воздухом, словно винт подбитого аэроплана, то вдруг снова набирал обороты, и в тускло освещенное помещение врывался свежий морозный воздух.
На поблескивающей красным цветом от огня печи куче антрацита, слегка прикрытой брезентом, сидели Пальцерез и Заяц.
— Видишь, здесь тепло, — сказал Заяц, — будем в кайф жить, пока задание не выполним.
Пальцерез размотал бинт и принялся снова облизывать раны.
— Все равно тебя ненавижу, Пальцерез! Зачем не того, кого надо, пришил? — Заяц, отбросив брезент, стал разгребать уголь. Показалось бледное окровавленное лицо. Заяц посмотрел в лицо молодого парня и вздохнул. — Кочегар не виноватый, зачем так с ним? Дурак ты ненормальный, одно слово!
— Ты третий раз обозвал меня, а этого я не терплю, — прорычал Пальцерез, вытаскивая из-за пазухи финку.
— Эй-эй, я пошутил, пошутил! — испугался Заяц, быстро отползая назад по куче угля.
— Пошутил он, — усмехнулся Пальцерез, — я тоже пока пошутил, — сказал Пальцерез, убирая финку обратно за пазуху. — Ладно, сейчас надо кочегара расчленить и сжечь, чтобы никаких следов, понял? Чтобы следов не осталось! Откопай мне его. Хоть что-то ты можешь сделать?
— Не хочу смотреть, как ты его пилить будешь, — брезгливо поморщился Заяц, подползая к закопанному в уголь трупу.
— Не смотри. Сам справлюсь. Помогай же! — крикнул Пальцерез, раскидывая в стороны большие куски угля, которыми было завалено тело кочегара в синей клетчатой рубашке.
Заяц нехотя стал помогать обеими руками разгребать уголь.
И тут Пальцерез, быстро выхватив из-за пазухи финку, с силой вонзил ее чуть не по самую рукоять в спину Зайца. Тот лишь тихонько гыкнул и повалился лицом на уголь. Пальцерез выдернул финку и для верности еще раз всадил в спину. А затем не спеша принялся разделывать оба трупа. Вместе с окровавленным углем он на лопате отправлял в топку ноги и руки, ребра и головы… Скоро никаких следов не осталось.
Как я ни торопился на Новокузнецкую, в прокуратуру города, никого там уже не застал: Левин по-прежнему был на выезде, занимался делом Сельдина. Грязнов куда-то исчез…
На завтра были назначены проводы Татьяны в последний путь, и я, конечно, должен был пойти.
Вечером домой мне много звонили: Миша Липкин, Дина из «Новой России», даже Гряжский звонил — все спрашивали, буду ли я на поминках, но я отказывался. Ни к чему это… Ни к чему.
Похороны состоялись рано утром на Ваганьковском кладбище, неподалеку от могил тех ребят, которые погибли во время августовского путча.
На захоронение потребовалось разрешение едва ли не от самого Президента России, которому друзья Холод напомнили о ее вкладе в дело победы демократии. А иначе лежать бы Татьяне на каком-нибудь Домодедовском кладбище. Впрочем, ей это теперь безразлично…
Похоронная процессия была огромной и шикарной, если, конечно, можно употребить это слово для столь грустного события. Собралась вся московская пресса, почти все главные редакторы газет и толстых политических и литературных журналов. Впереди колонны, уже на подходе к Ваганьковскому, рядом с портретом Татьяны шел мэр Москвы, члены правительства, министр культуры и прочая, прочая…
Чего мне больше всего не хотелось — это чтобы из проводов в последний путь устраивали нечто наподобие политического шоу, делая заявления для многочисленных кинокамер и микрофонов, обещая, что через месяц — ну максимум через два — убийца или убийцы будут найдены. Я слышал, как подобное заявление сделал один из представителей бывшего КГБ.
От всего этого показного шума я старался держаться в стороне. Однако краем глаза не мог не заметить людей с Петровки и Лубянки, которые из затемненных окон «рафиков» снимали на видео лица присутствующих на похоронах. Эти материалы потом нам с Меркуловым предстояло отсмотреть, в надежде что чье-нибудь лицо из похоронной процессии даст какую-нибудь зацепку в деле Холод.
Однако самому мне маячить перед камерами совсем не хотелось. И я решил подождать, пока все разойдутся, решил не подходить к закрытому гробу из черного дуба, а положить букетик из нескольких гвоздик, когда уже все кончится.
Константин Дмитриевич Меркулов тоже был на похоронах, однако шел не со мной — я плелся в самом конце процессии, — он шел рядом с товарищами из правительства и московского руководства, в голове колонны, чем я был вполне доволен.
Когда все закончилось и похоронная процессия направилась к выходу с Ваганьковского, я подошел к свежему холмику подмерзшей земли, засыпанному цветами, и положил свой букетик из четырех гвоздик — четного числа, как требовала традиция.
