Глаза Френсхема продолжали оставаться закрытыми, и теперь он с трудом ворочал языком.
— Я никогда не ходил ловить рыбу с Айвором. Я никогда не был ранней пташкой. А Айвор был. Вы подумаете, что такой человек, как… человек, как он, ложится спать поздно и поздно встает. Айвор всегда вставал в шесть часов. Он спал днем, конечно, если у него появлялась такая возможность. Он мог спать где угодно. Он просто любил раннее утро и природу, этот покой и свет. — Френсхем издал странный звук, похожий на всхлип. — Он любил цитировать строки Дэвнса: «Да разве это жизнь, когда в текучке дел не можешь замереть, предавшись созерцанью?»
— Расскажите дальше про то утро.
Френсхем сел прямо, и, наклонившись вперед, поставил локти на колени, и оперся подбородком на сцепленные руки.
— Не знаю. Меня там не было. Проснувшись, я услышал, как кричали люди в коридоре, за дверью моей комнаты. Они бегали по коридору и кричали. Можете себе представить? Я вышел из комнаты. Ее мать была там, она кричала, и этот бедный старик, Скотт.
— Старик? Отец Бриджит?
— Он был не так уж стар, я думаю. Лет около шестидесяти. Мать моложе. У них есть старшие дети, кто-то мне сказал. Разве это важно? Я обнаружил Айвора в столовой, где он пил кофе. Он был очень бледен. Он сказал: «Я не имею к этому никакого отношения. Зачем впутывать меня?» И это было все, что он сказал.
— Вы хотите сказать, что он никогда не говорил больше с вами о том, как утонула Бриджит Скотт? Даже тогда, когда вы оба приходили на следствие?
— Он не разрешал мне говорить об этом. Я не знаю, что он чувствовал. — Очень тихо Френсхем добавил: — Возможно, это было бездушие, или он был подавлен, или просто хотел забыть.
— Как вы думаете, почему он позволил ей утонуть? — спросил Уэксфорд.
— Она стояла на его пути, — ответил Френсхем и тихо заплакал. — Когда люди докучали ему или начинали… надоедать, он… только… он… — Френсхем всхлипывал после каждого слова, — просто… игнорировал… их… как будто… их… не существовало… не разговаривал… не смотрел… на них… он вел… себя так… и со мной… потом… — Он взмахнул рукой, бренди выплеснулся, и на толстом светлом ковре появилось пятно.
Уэксфорд открыл дверь и позвал:
— Иди сюда, Иисус или как там тебя, ты нужен своему хозяину. Уложил бы ты его лучше спать.
Слуга вошел робко, с улыбкой. Он обнял Френсхема за плечи и прошептал ему что-то. Френсхем поднял голову и сказал Уэксфорду нормальным ясным голосом:
— Венок из листьев винограда… Потом он закрыл глаза и впал в забытье.
Вышедший в пятницу «Кингмаркхемский курьер» опубликовал на развороте первой полосы призыв к ненайденным троим мужчинам из поисковой партии откликнуться. Куда как полезно, подумал Уэксфорд, прочитав это. Неужели Мартину, когда он попросил Гарри Уайлда о такой публикации, ему пришло в голову, что на призыв подобного рода откликнутся только простаки? А куда, интересно, смотрел Берден в это время, Берден, который обязан держать все под контролем в отсутствие Уэксфорда и который, однако, был, похоже, удивлен этому газетному воззванию не меньше его самого?
Вернувшись из Лондона, Уэксфорд позвонил Вердену домой. Ему необходимо было обсудить с кем-то свою встречу с Френсхемом, и к тому же он считал, что, возможно, в результате у Вердена снова проснется интерес к делам. Но Грейс Вудвилл сказала, что ее зятя нет дома и она не знает, где он находится.
— Я думаю, что он может просто сидеть где-нибудь в своей машине и предаваться размышлениям о Джин… и обо всем остальном.
— Он обязан оставлять номер телефона, по которому его можно отыскать.
— В Черитонском лесу нет телефона, — ответила Грейс.
В субботу днем двое мужчин пришли в полицейский участок Кингсмаркхема, чтобы сообщить, что читали «Курьер» и думают, что они — те самые двое мужчин из ненайденных троих. Это были братья Томас и Уильям Тетфорд, которые жили на захолустной улице Бери-Лейн, на самой окраине Стоуэртона, недалеко от Спарта-Гроув. Новость об исчезновении Джона Лоуренса они узнали от жены Уильяма, которая убирала в доме миссис Дин и которая пришла домой в пять тридцать. У братьев Тетфорд работа была сменная, и в этот день они уже службу закончили. Подумав, что уже идут поиски, — в надежде немного развеять скуку, предположил Уэксфорд, — они сели в машину Уильяма и поехали на Фонтейн-роуд.
Ни у одного из этих мужчин не было визгливого голоса или голоса, который Уэксфорд слышал раньше. Они отрицали, что сообщили кому-то новость, и сказали, что обсуждали ее только друг с другом. Уэксфорд подумал, что надо бы, как это положено, побеседовать с миссис Тетфорд. В понедельник будет достаточно времени для этого.
— Как насчет гольфа утром? — спросил доктор Крокер, ворвавшийся в комнату после ухода Тетфордов.
— Не могу. Я еду в Колчестер.
— Зачем? — раздраженно спросил Крокер. — Я хотел немного поговорить с тобой о Майке.
— Думаю, что не стоит. Тебе лучше самому поговорить с ним. Ты — его лекарь.
— Думаю, что он нашел лучшего лекаря, чем я, — лукаво сказал Крокер. — Я видел его машину опять прошлой ночью.
— Можешь не говорить мне. В Черитонском лесу. И он был погружен в размышления.
— И не там, и не так. Машина была припаркована в конце Чилтери-авеню в полночь.
— Ну ты просто вездесущий какой-то, вот кто ты, — проворчал Уэксфорд. — Прямо дух святой.
— Она была припаркована в конце Чилтерн-авеню, рядом с Фонтейн-роуд, в полночь. Ну же, Рэдж. Я знал, что ты дубоват, по, — доктор постучал себя по голове, — не до такой же степени.
— Это невозможно, — резко возразил Уэксфорд. Он запнулся. — То есть… Майк не стал бы… Я не хочу об этом говорить, — сказал он и, окончательно запутавшись, добавил: — Это не так.
— Я знаю, что это было бы каким-то чудом, — сказала Джемма, — но, если… если Джон когда-нибудь найдется и вернется ко мне, я продам этот дом, даже если выручу деньги только за землю, и вернусь в Лондон. Я могу жить в одной комнате, для меня это не важно. Мне тут все ненавистно, мне ненавистно выходить из дому и видеть, как все они на меня смотрят.
— Ты рассуждаешь как ребенок, — возразил Берден. — Зачем говорить о том, чего, как ты знаешь, не может случиться? Я просил тебя выйти за меня замуж.
Она встала, по-прежнему ничего не отвечая, и начала одеваться, но надевала не ту одежду, которую сняла, когда они с Верденом пришли в спальню. Он следил за ней жадными глазами и в то же время озадаченно, как за всем, что она делала. Джемма натянула через голову длинное черное платье, очень элегантное и обтягивающее. Берден не знал, было ли это старое платье, принадлежавшее ее тетушке, или платье последнего Фасона. Разве в наши дни такое можно определить? Она обвязала плечи и талию длинным шарфом, оранжево-сине-зеленым, который был таким тяжелым и так густо украшен вышивкой, что захрустел, когда Джемма взяла его в руки.
— Мы часто наряжались, Джон и я, — сказала она, — наряжались и изображали сказочных персонажей. Из него бы вышел большой актер. — Теперь она украсила всю себя бижутерией, длинные нити бус свисали с ее шеи и обвивались вокруг рук. — Так бывает иногда с гениями, когда один из родителей или оба они были посредственностями. Отец Моцарта был второразрядным музыкантом. — Она раскачивалась в мягком красном свете, простирая руки. Все ее тонкие пальцы были унизаны кольцами. Джемма тряхнула волосами, и они попали в половодье огня. Волосы сверкали на свету, как стекляшки в ее дешевых перстнях.
У Вердена захватило дух. Он был очарован и потрясен. Она танцевала, сняв шарф и держа его над головой. Бусы звенели, как колокольчики. Тут она остановилась, коротко и резко засмеялась, подбежала к нему и опустилась на колени у его ног.
— Я буду танцевать для тебя, тетрарх, — сказала она. — Я жду, пока мои слуги принесут ароматические масла и семь вуалей и снимут мои сандалии.
Будь на его месте Уэксфорд, он узнал бы слова Саломеи. Но для Вердена это было еще одно проявление ее эксцентричности. Взволнованный и смущенный, он проговорил:
— О, Джемма!..
Тем же тоном она сказала:
— Я выйду за тебя, если… если жизнь будет оставаться такой, как сейчас, и ничего не изменится, я выйду за тебя.
— Перестань играть.
Она встала:
— Я не играла.
— Я бы хотел, чтобы ты сняла с себя это.
— Ты и сними.
От пристального взгляда ее огромных глаз его бросило в дрожь. Он протянул руки и снял связки бус с ее шеи, ничего не говоря и почти не дыша. Джемма подняла свою правую руку, медленно согнула ее и подставила ему. Очень медленно он спустил браслеты с ее кисти и позволил им упасть, потом одно за другим снял кольца с ее пальцев. Все это время они смотрели друг другу в глаза. Он подумал, что никогда в жизни не делал ничего более захватывающего, такого неодолимо эротического, как теперь, снимая с женщины дешевенькие блестящие побрякушки, хотя при этом пи разу не прикоснулся к ее коже.
