Он вдруг медленно поднял голову и уставился на меня. На губах его зазмеилась хитроватая улыбка, а щеки стали приобретать утраченный было румянец. Я растерялся.
— Что такое? — спросил я у него.
— Можно мне позвонить? — спросил он неожиданно.
Я понял. Сразу.
— Конечно, — кивнул я. — Только предупреждаю: трубку снимет в лучшем случае сотрудник МУРа. И спросит, кто говорит.
— А в худшем? — быстро спросил он меня.
— А в худшем — никто, — пожал я плечами.
Маршал кивнул, встал и подошел к телефону. Набирая номер, он все время смотрел на меня. Я был индифферентен, поскольку мне действительно было все равно.
Прижав трубку к уху, он не сказал ни слова, лицо его вмиг изменилось, в глазах мелькнул страх, и с величайшей осторожностью, будто это была бомба, он положил трубку на рычаг.
— Ну и что там? — спросил я у него небрежно.
Было видно, что он ошеломлен.
— Это не он. — Киселев с ужасом смотрел на меня.
— Вы проверили мои слова, и это нормально, — кивнул я. — Но теперь-то вы верите, что я говорю правду?
— Не знаю, — все еще не мог прийти в себя последний Маршал Советского Союза.
— Степан Алексеевич, — как можно мягче заговорил я. — Что же все-таки произошло между вами и Смирновым?
Он покачал головой.
— Я не могу вам этого сказать.
— Степан Алекс…
— Не могу! — вскричал он так, что я вздрогнул. — Понимаете вы это или нет? Не мо-гу!
Он снова рухнул в кресло и закрыл лицо руками. Я смотрел на него и ничего не понимал. Если это скорбь, если он только что до конца прочувствовал, что его старинный друг, Михаил Смирнов, убит, если он действительно это понял, то что же все-таки мешало мне в его поведении поверить ему? И потом, я ведь уверен, он и вправду никого не убивал. Что происходит?!
Он посмотрел на меня, и в это же мгновение я понял, в чем причина моих сомнений. Но легче мне от этого не стало.
Степан Алексеевич Киселев был напуган. Даже не напуган. Он был в состоянии, близком к панике. В ужасном смятении. Он просто задыхался от страха.
Но — почему?
Я обязан был понять это во что бы то ни стало.
Пришел в себя он быстро, и, хотя страх все еще оставался в его глазах, Киселев стал меня допрашивать по полной программе. Временами я даже сомневался: кто же из нас все-таки следователь?
— Когда он был убит? — отрывисто спрашивал Киселев.
— С точностью до минуты сказать трудно. Вскрытие покажет, как говорят в таких случаях.
— Как он был убит?
— Ему снесли половину черепа.
— Что-о?!
— Ему снесли половину черепа, — терпеливо повторил я.
— Выстрелом?
— Да.
— Кто?
— Хороший вопрос. — Я позволил себе улыбнуться. — А что, если я вам скажу, что это — вы?
— Чушь.
— Не факт, — заметил я. — Вы были последним, кого видели уходящим от Смирнова, причем уходили вы с таким видом, будто только что с ним подрались.
— Да какой там — подрались! — в сердцах воскликнул Киселев. — Если б я его хоть раз ударил, он бы окочурился на месте!
— Он и окочурился, — напомнил я.
Киселев напряженно взглянул на меня:
— Вы действительно считаете… что я мог?..
— Степан Алексеевич, выслушайте меня, — поднял я ладонь, пытаясь его успокоить. — Вы можете, конечно, думать, что ваш разговор со Смирновым не имеет никакого отношения к тому, что произошло после вашего ухода, то есть к убийству вашего товарища. Но позвольте судить об этом мне. Я прошу вас рассказать обо всем, понимаете? И ничего не скрывать.
Он покачал головой. Странное дело: известие об убийстве Смирнова оказывает на него меньшее влияние, нежели напоминание о разговоре, происшедшем между ними. Очень странно! Едва возвращался я к причине их ссоры, как его лицо искажалось от страха. Хотя я и не знал той причины.
— Вам все равно придется рассказать, — заявил я почти в отчаянии. Эти маршалы, видно, привыкли раскалываться только в присутствии Абакумова или Берии. А где я их ему найду?..
Но, видимо, твердость моего голоса на него подействовала. Он посмотрел на меня как-то по-новому и вдруг заговорил совсем иным голосом.
— Вы даже не представляете, в какое говно лезете, — сказал он.
Начало мне понравилось. Я ему так и ответил:
— Как интересно! Вы умеющий рассказчик. Знаете, с чего начать.
Главное — не перегнуть. Не нажимать чересчур. Ну, давай, мой хороший, колись, родной. И он раскололся, но…
Но лучше бы он этого не делал.
Глава 2
ТУРЕЦКИЙ. ВТОРОЕ УБИЙСТВО
1
Машина мчалась с огромной скоростью прямо на меня, и, успев внутренне выматериться, я отскочил в сторону с прытью возбужденной лягушки.
Нет, так быстро они бы не успели, подумал я. То, что рассказал мне последний Маршал Советского Союза, конечно, впечатляло, но чтобы сразу организовать покушение на мою скромную персону, — это вы, господин Турецкий, детективов начитались. Впрочем, я не помню, когда в последний раз читал детективы.
Так, ладно, успокоимся и подумаем. Не стоит так переживать, остановись, приведи дыхание в норму и прикинь к носу: могло это быть покушение?
Если то, что рассказал Киселев, правда и если они действительно хотели бы меня убить, вряд ли бы я сейчас так спокойно рассуждал, стоя посреди дороги. Та машина давно уже исчезла, и водитель ее, наверное, перепуган в эту минуту не меньше моего. А ты, Турецкий, чуть ли не под колеса ему сиганул, задумчивый ты наш…
Справедливости ради нужно сказать, что задуматься было о чем. Не так уж часто нам приходится выслушивать то, о чем рассказал Киселев, хотя как старший следователь по особо важным делам я наслышался и навидался в своей практике такого, что хватило бы мастерам авантюрного романа Тому Кленси и Джону Ле Карре, вместе взятым, на всю жизнь.
И хотя мне очень не хотелось этого делать, память, увы, настырно возвращала меня к утомительному разговору, точнее, странной исповеди маршала Киселева.
Прошу прощения за банальность, но порой он напоминал мне затравленного зверя. Впрочем, не зверя — зверька. Да, так правильней.
Поверьте на слово, это не слишком приятное зрелище, когда большой человек — в прямом и переносном смысле — стремительно меняется на твоих глазах и становится похож то на загнанного зайца, то на высокомерную гиену. Я, правда, никогда не видел высокомерных гиен и не могу отвечать за свои слова с буквальной точностью, но другие сравнения как-то в голову не лезут.
Сначала он молчал. Долго молчал. Четыре с половиной минуты — я машинально отметил время. Причем все эти долгие минуты он не смотрел на меня. Взгляд его был устремлен в пол, и, таким образом, мне была видна только его великолепная лысина. Наконец он поднял голову, и я расстроился: впечатление было такое, что он сию минуту наложит в штаны. Прошу прощения у очередного министра обороны и всего российского генералитета.
Итак, он поднял голову и я, внутренне содрогнувшись, сказал ему:
— Степан Алексеевич! Если вы не можете говорить, то… — и я заткнулся. Он должен был начать говорить, а человеколюбие нужно оставить в покое, авось пригодится в иных ситуациях.
Он будто не расслышал моих слов. За что я уважаю советских генералов, а Киселев стал им в советское время, так именно за то, что уж если они примут решение, что бывает крайне нечасто, то идут до конца.
И пошел такой бред сивой кобылы, что только память о служебном долге заставила меня с серьезным видом слушать маршала и постоянно демонстрировать, что я верю в реальность всего, что с таким усердием он пытался мне втолковать. Впрочем, выражение его лица было адекватно тексту:
— Не уверен, что вы поймете, — начал он. — Ну, да все равно. Когда-нибудь об этом нужно начать говорить, теперь мне уже ясно. Почему бы не вам?
Последнее я воспринял не без оговорок, но до поры до времени решил его не перебивать.
— Действительно, почему бы не вам быть первым, кто сие услышит? — будто беседуя с самим собой, продолжал он. — Хорошо. Скажите, Турецкий, вы слышали что-нибудь о так называемом Стратегическом управлении?
— О чем, простите?
— О Стратегическом управлении, — повторил он терпеливо.
— Нет. — Я покачал головой.
— Конечно, — подтвердил он. — Откуда вам знать о нем?..
Я разозлился.
— Степан Алексеевич, — заявил я, — вы что, издеваетесь надо мной?
Кажется, я повысил голос, но он никак не отреагировал. Он словно изучал в самом себе некую очень важную для себя мысль, и мысль эта, по всей видимости, приводила его в ужас, граничивший с отчаянием.
— Я не могу вам рассказать всего. — Он говорил монотонным и срывающимся голосом одновременно, и в какую-то минуту я подумал, что и сам недалек от испуга. И это начинало меня серьезно беспокоить: в порядке ли его рассудок? — Я и не смог бы вам все рассказать, — продолжал он, — даже если бы и захотел. Просто не знаю всего. Только малую часть. Очень малую…
