Полицейский с шутливым изумлением оглядел машину и спросил:
— Разве? По-моему, на этот раз мы ее не прихватили. Ну ладно, с вашей собакой все ясно. Отличная, черт побери, собака!
Он неожиданно протянул руку и погладил пса по спине. Надежный Друг недоверчиво обнюхал его ладонь и потом неуверенно вильнул хвостом.
Барышня Пелконен наконец совсем успокоилась и больше уже не сердилась.
Водитель нетерпеливо спросил:
— Так куда ехать?
— Он немного нервничает, — сказал общительный полицейский, показывая на своего коллегу пальцем. — Он тут всю ночь прождал одного известия. Мог бы привыкнуть, не первый раз…
— К этому нельзя привыкнуть! — отрезал водитель.
Барышня Пелконен с изумлением отметила, что лицо у него побелело, как будто он вспомнил о чем-то ужасном, и почувствовала, что ее охватывает сильнейшее чувство нереальности всего происходящего. Такое бывало с ней только во сне. Ей пришлось срочно обратиться к Надежному Другу и погладить его. Собака лизнула теплым языком ее руку, и барышня Пелконен поняла, что по крайней мере ее собака чувствует себя спокойно.
— Поезжайте к Обсерватории, — сказала она. — Он около Памятника жертвам кораблекрушений. Рядышком, в кустах. Какой-то несчастный бродяга.
— Туда на машине не подъедешь, — мрачно заметил водитель. — Да еще тащиться за каким-то бродягой. Их в это время года на всех скамейках полно, то и дело подбирать приходится. Это потом, ближе к зиме, они переберутся в тепло — будут в тюрьмах морозы пересиживать и деньги для штрафов зарабатывать.
— Вы просто бессердечный человек! — возмутилась барышня Пелконен. — Он вовсе не на скамейке, а на земле. И он мертвый. Совсем мертвый.
— Эх, знали бы вы, что они пьют! — поддержал разговор общительный полицейский. — Помню одну зиму, когда они мерли как мухи. Их даже череп с костями на этикетках не останавливает!
Водитель развернул машину и медленно двинулся в обратном направлении, бурча себе под нос:
— Ничего себе бессердечный! Как раз наоборот. Чересчур мягкосердечный. От этого-то и мучаюсь.
У телефонной будки машина повернула и поползла на холм. Барышня Пелконен оглядела будку и обличающе заметила:
— Этот телефон сломан. Аппарат разбит, а телефонная книга порвана.
— Да, нынешняя ребятни любит поозорничать, — добродушно заметил общительный полицейский. — Хорошая порка им не помешала бы. — И, покосившись на товарища, с улыбкой добавил: — Но разве нынешние родители могут выпороть!
— В жизни не порол детей и не буду! — рассердился водитель. — Никогда! — Гневным взором он окинул окрестности и вдруг заметил на лужайке смятый автомобиль. — Ого! — воскликнул он. — Не одни мы тут ездим.
— Погоди-ка! — Другой полицейский уже открывал дверцу. Он вылез и пошел прямо по газону, не обращая внимания на протестующие возгласы барышни Пелконен. Заглянул в машину, записал в книжку ее номер и осмотрел следы шин на примятой траве. Потом вернулся обратно и заметил: — Ребята, видно, очень торопились. Но никто, судя по всему, не пострадал. Стекла разбиты вдребезги, есть несколько капель крови. Надо сообщить место и номер машины, пусть владелец придет осмотрит. О ее пропаже еще не заявляли. — Он заглянул для верности в записную книжку и подтвердил: — Да, не заявляли. Надо будет снять отпечатки пальцев.
Он нажал какую-то кнопку и заговорил — барышне Пелконен показалось, что он разговаривает сам с собой:
— Внимание, внимание, вызывает двойка, вызывает двойка.
Рация затарахтела, послышался голос, и полицейский быстро и деловито продиктовал данные: номер машины, координаты места происшествия.
— Шикарная тачка! — восхищенно добавил он. — Эти богачи своими «мерседесами» всегда разбрасываются. Наверняка малолетки угнали, попомните мое слово… Ну что, новости есть?
— Есть, есть, — протарахтел голос, и водитель немедленно повернул голову и стал напряженно слушать. — Только что сообщили. Мальчик, родился несколько минут назад. Акушерка определила, пока на глазок, что четыре кило. Мать в порядке, передает привет.
Водитель охнул, ткнулся головой в руль и пробормотал:
— Господи, благодарю Тебя!
С округлившимися от удивления глазами Кайно Пелконен увидела, как на лбу у него выступили крупные капли пота. Водитель выпрямился, его лицо расплылось в улыбке, и он извиняющимся тоном произнес:
— Вот видите, барышня, ну как к такому можно привыкнуть?! Хоть он у нас и четвертый. Но сын — только второй. Средние-то получились девочки. — Барышня Пелконен не успела даже как следует возмутиться, водитель уже лихо завел машину и провозгласил: — Ну, ребята, теперь вперед! Посмотрим, кто тут еще гулял по парку!
Он вывел автомобиль на аллею и дал газ — мотор взревел, машина рванулась вверх к Обсерватории, барышня Пелконен вцепилась обеими руками в спинку переднего сиденья.
Но она вовсе не испугалась, потому что, к ее несказанному изумлению, водитель во все горло запел: «Ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля» — и стал очень чисто, но оглушительно громко выводить песню о милой его сердцу Финляндии.
Его товарищ указал на него большим пальцем и пояснил:
— Он у нас в хоре поет. Вчера была спевка, и он ни одной ноты не мог взять. Думали, не сможет поехать с нами в Копенгаген на концерт.
В эту минуту машина остановилась у Памятника. Общительный полицейский выскочил первым и предупредительно открыл дверцу для барышни Пелконен.
— Так, — деловито сказал он, оставляя шутливый тон. — Посмотрим, где тут труп.
Я начал свой роман с испытаний, выпавших на долю барышни Пелконен в то субботнее утро, не только для того, чтобы опробовать перо и расписаться, но прежде всего потому, что меня гложет совесть и до сих пор прошибает холодный пот, когда я вспоминаю об этом деле. И вот в первой главе я хотел деликатно дать понять читателям, что непоправимые и роковые ошибки совершаются порой в самых обыденных случаях и что мы, полицейские, — обычные люди и сделаны из того же теста, что и все прочие.
Когда я в первый раз осторожно упомянул в разговоре с комиссаром Палму о своей работе над детективным романом, он покачал головой, тяжело вздохнул и сказал:
— Надеялся я дожить до могилы или по крайней мере до пенсии, не опозорив свою седую голову, да, видно, не судьба!
Я горячо запротестовал и принялся уверять, что, напротив, собираюсь отнестись к его имени и репутации с величайшим почтением. Он ответил просто:
— О чем ты говоришь, какая репутация! Ведь всему миру откроется моя неспособность разбираться в людях! Конечно же, неспособность, раз я мог потратить столько сил на подобных никчемных субъектов, вроде тебя. А уж тебе тем более придется заняться самообличением, иначе не стоит и книжку затевать!
Сердце у меня упало. Я как раз подумывал именно о книге-оправдании, в которой мог бы хоть отчасти доказать, что не являюсь таким уж законченным болваном. И мне представлялось, что детектив для этой цели наиболее подходящая форма, позволяющая при помощи воображения и подтасовки некоторых деталей совершенно спутать и затемнить реальную картину событий, столь нелицеприятную для меня.
— Что ж, пиши, — безжалостно продолжал комиссар. — Пиши, мой мальчик, о том, как ты сплоховал в том деле разнесчастного «бродяги». И уж, будь добр, не темни. Не забудь указать, что в данном конкретном случае была виновата не вся полицейская система, а именно ты. Цепочка, как известно, рвется в тонком месте. Вот ты и был у нас этим тонким местом, слабым звеном. Так что для нас, профессионалов, пожалуй, и неплохо как можно дольше удерживать тебя за письменным столом. Что и говорить, должность вскружила тебе голову. Напиши и об этом, мой мальчик. Поиронизируй и посмейся над всеми нами — горемычными трудягами, ломовыми полицейскими лошадками. Заставь меня до слез хохотать над всей нашей системой. Она того заслуживает, спору нет. Используй свое воображение, покажи нас живыми людьми, но — не щади и себя, сынок!
Я слушал его, и улыбка сползала с моего лица. Ведь я в самом деле уже принялся потихоньку отбирать подходящий материал, то есть ошибки и упущения других, чтобы навесить на них собственную вину, а себя выгородить. Конечно, детектив — не судебное расследование, к такому легкому жанру и требования иные. Но это дела не меняло — мои намерения не были бескорыстны, и я убедился в этом, заглянув в себя поглубже.
Палму дымил трубкой, поглядывал на меня, а потом непривычно серьезно сказал:
— Наша система — это машина. Ее части — люди. И ни один из них не застрахован от ошибок. Но машина эта работает. Нам не хватает транспорта, помещений, людей, даже столов, за которыми надо нацарапать отчет. Но у нас есть результаты. Мы кое-чего добиваемся. И часто — с невероятной быстротой, к собственному нашему удивлению. Нам нет нужды похваляться. Наша работа сама говорит за себя.