Вместо того чтобы думать о смерти жены, он попытался вспомнить о дочери Ингрид, о дне, когда она родилась. Ведь это огромное здание было связано и с его самым большим горем, и с его самой большой в жизни радостью. Он входил в те же самые двери и ловил те же самые запахи. Он невольно сравнил свою новорожденную дочь с другими младенцами. Ему казалось, что они более красные, толстые и сморщенные, а их волосы напоминают щетину. Другие выглядели недоношенными или желтыми, как воск. А переношенные были похожи на крошечных дистрофиков. И только Ингрид была само совершенство. Воспоминания о ней помогали ему дышать.
Собственно говоря, он договорился о встрече. У него ушло ровно восемь минут на то, чтобы найти телефон патологоанатома, который отвечал за вскрытие Эскиля Йонаса. Он попросил его найти все связанные с вскрытием папки и журналы и оставить их для него на столе. Во всей этой бюрократии, трудноуправляемой, вязкой, кропотливой системе единственным положительным моментом было правило, согласно которому все фиксировалось и архивировалось. Дата, время, имя, диагноз, особенности — все должно было быть записано. Все можно было извлечь и еще раз исследовать.
Он вышел из лифта. Пока он шел по коридору восьмого этажа, больничные запахи усилились. Патологоанатом, по телефону производивший впечатление спокойного человека средних лет, оказался молодым. Полный парень в очках с толстыми линзами и круглыми, мягкими руками. На его письменном столе стояли картотека и телефон, лежали ворох бумаг и большая красная книга с китайскими иероглифами.
— Я должен признаться, что просмотрел журналы на бегу, — сказал врач, очки придавали его лицу испуганное выражение. — Мне стало любопытно. Вы ведь из Криминальной полиции, не так ли?
Сейер кивнул.
— И я исхожу из того, что в этом несчастном случае должно быть что-то особенное?
— Я лишь предполагаю.
— Но ведь именно поэтому вы пришли ко мне?
Сейер продолжал молчать. Врачу ничего не оставалось, кроме как продолжать говорить. Этот феномен не переставал его удивлять и все же на протяжении долгих лет позволял ему узнавать все секреты.
— Трагическая история, — пробормотал патологоанатом и заглянул в бумаги. — Двухлетний мальчик. Несчастный случай дома. На несколько минут остался без присмотра. Ко времени прибытия «скорой» был мертв. Мы вскрыли его и нашли глобальную обструкцию в дыхательном горле, образованную едой.
— Какой именно едой?
— Вафли. Они были почти целыми. Два целых вафельных сердца, слипшихся в один комок. Довольно большая порция для такого маленького рта, даже если он обычно много ел. Впоследствии оказалось, что он был очень прожорливым карапузом, к тому же гиперактивным.
Сейер попытался представить себе вафельницу этого типа. Элисе часто делала вафли: в ее вафельницу помещалось пять сердечек. Плитка Ингрид была более современной, туда помещалось только четыре сердца, к тому же конфорки не были круглыми.
— Я очень хорошо помню эту историю. Всегда запоминаешь трагические случайности, они застревают в памяти. К счастью, большинство наших «пациентов» — люди от восьмидесяти и до девяноста. Я помню, как выглядят вафельные сердечки на тарелке. Любимое лакомство всех детей. В том, что именно из-за них ребенок погиб, было что-то особенно трагическое. Он ведь хотел получить удовольствие…
— Вы сказали «наши пациенты». Во вскрытии участвовало несколько человек?
— Со мной был главный патологоанатом, Арнесен. Дело в том, что в тот момент я был еще новичком, а он обычно следит за новенькими. Он больше здесь не работает. Сейчас главный патологоанатом — женщина.
Сейер прищурился и внимательно посмотрел на собственные руки.
— Два целых вафельных сердца. Они были разжеваны?
— Они были практически целыми.
— У вас есть дети? — с любопытством спросил вдруг Сейер.
— У меня четверо детей, — ответил врач с нескрываемой гордостью.
— Вы думали о них, когда проводили то вскрытие?
Патологоанатом растерянно посмотрел на Сейера, словно не понимая вопроса.
— Ну… в некотором роде. Скорее я думал о детях в целом, о том, как они ведут себя.
— Да?
— Тогда моему сыну было почти три года, — продолжал врач. — Он обожает вафли. И я постоянно пристаю к нему, как все родители, чтобы он не набивал рот едой.
— А рядом с этим ребенком никого не оказалось, — сказал Сейер, — никто не предостерег его.
— Да. Если бы рядом был взрослый, такое не могло бы произойти.
Сейер промолчал. Затем спросил:
— Вы можете представить себе своего сына в возрасте двух лет, сидящего за столом перед тарелкой вафель? Он мог бы схватить две разом, сложить их вдвое и засунуть в рот?
Повисла долгая пауза.
— Ммм… Но ведь это был особенный мальчик.
— Откуда у вас эти сведения? Я имею в виду, о том, что мальчик был особенный?
— От отца. Он провел здесь, в больнице, весь день. Мать приехала позже, вместе с братом-подростком. Кроме того, все зарегистрировано. Я приготовил вам копии всех документов, как вы и просили.
Он положил руку на кипу листов на столе, из-под них виднелась книга на китайском языке. Сейер знал значение первого иероглифа на обложке — «человек».
— Насколько мне известно, отец находился в ванной, когда произошло несчастье?
— Так и было. Он брился. А мальчик был крепко пристегнут к стулу, поэтому не смог побежать за помощью. Когда отец вернулся на кухню, мальчик лежал на столе. Он скинул тарелку на пол, так что она разбилась вдребезги. Самое плохое, что этот звук отец слышал.
— И не прибежал посмотреть?
— Он все время что-то разбивал.
— Кто-нибудь еще находился в доме, когда все произошло?
— Только мать, насколько я понял. Старший сын только что ушел, а мать спала на верхнем этаже.
— И ничего не слышала?
— Она ничего и не могла услышать. Ему не удалось закричать.
— Конечно, с двумя вафлями в горле. Но потом она все-таки проснулась — ее разбудил, конечно же, муж?
— Может быть, он закричал или позвал ее. Люди по-разному ведут себя в таких ситуациях. Некоторые кричат, другие столбенеют от ужаса.
— Она не поехала со «скорой»?
— Она приехала позже. Сначала забрала старшего брата из школы.
— Насколько позже они приехали?
— Где-то через полтора часа. Так тут написано.
— Вы можете что-нибудь рассказать о том, как он вел себя? Отец?
Врач задумался, закрыл глаза, как будто хотел восстановить в памяти все подробности того утра.
— Он был в шоке. Почти ничего не говорил.
— Это понятно. Но то немногое, что он сказал, — вы можете вспомнить? Отдельные слова?
Врач вопросительно посмотрел на Сейера и покачал головой.
— Прошло уже много времени. Почти восемь месяцев.
— И все-таки попробуйте.
— Я думаю, это было что-то вроде: «О нет, Боже! О нет, Боже!»
— Это отец звонил в «скорую»?
— Так здесь записано.
— Машине действительно потребовалось двадцать минут для того, чтобы добраться отсюда до Люннебю?
— Да, к сожалению. И двадцать минут на обратный путь. В «скорой» не было людей, способных сделать трахеотомию. Если бы были, возможно, ребенка удалось бы спасти.
— О чем вы сейчас говорите?
— О том, чтобы проникнуть между двумя шейными позвонками и вскрыть дыхательное горло снаружи.
— То есть разрезать горло?
— Да. На самом деле это очень простая операция. Она могла бы спасти его. Но мы не знали точно, сколько времени он просидел на стуле, пока отец не нашел его.
— Примерно столько, сколько времени нужно, чтобы хорошенько побриться?
— Да, возможно.
Врач полистал бумаги и поправил очки.
— Вы подозреваете что-то криминальное? — Он долго не позволял себе задать этот вопрос. Теперь он чувствовал, что вправе наконец задать его.
Вместо ответа Сейер задал следующий вопрос:
— Вы вскрывали мальчика и исследовали его. Вы не нашли ничего подозрительного?
— Подозрительного? Дети вечное тянут в рот что попало.
— Но если перед ним стояла тарелка с большим количеством вафель, он сидел один и мог не бояться, что кто-нибудь у него их отнимет, — зачем ему было засовывать в рот сразу две штуки?
— Ответьте мне: что вы пытаетесь выяснить?
— Сам не знаю.
Врач остался сидеть, погруженный в свои мысли. Снова увидел малыша Эскиля, голого, на фарфоровой скамье, вскрытого от яремной выемки вниз; он тогда увидел комок в дыхательном горле и понял, что это вафли. Два целых сердца. Огромный однородный клейкий ком из яиц, муки, масла и молока.
— Я помню обдукцию, — тихо сказал он. — Я помню ее очень хорошо. Возможно, я действительно удивлен… Нет, я не знаю, ничего не могу сказать. Такие мысли никогда не приходили мне в голову. Но, — вскинулся он, — как вы вообще пришли к этой идее?
