– Как? – Крошин растерялся окончательно, откинулся на спинку кресла, вытер платком пот.
«Врет? Не может этого быть! Зачем нужна следователю такая ложь? Если он сказал правду, им ничего не доказать. Все эти разговоры – лишь колебание воздуха, даже если они записывают беседу на магнитофон. Я могу встать и уйти. Прокурор не даст санкции на мой арест. Он и не дал, иначе бы не приглашали по телефону, брали бы, и все. Не вязал бы следователь хитрый разговор, оперировал фактами; затем арест и следственный изолятор. На что же следователь рассчитывает? Он стар, опытен, безусловно, умен. Встать и уйти. Уволиться, уехать из города. Оснований для ареста нет. Встать и уйти».
Крошин не мог встать. Следователь, большой человек с седой, коротко остриженной головой, сидел за огромным пустым столом, спокойно смотрел на Крошина и ждал. Терпеливо ждал. Его спокойствие и терпение не позволяли Крошину встать и уйти.
– У вас все? Больше вопросов нет? – Николай Тимофеевич толстыми пальцами попытался снять приставшую к сукну соринку, у него не получалось, и он недовольно хмурился.
– Все. – Крошин выпрямился, расправил плечи, смотрел вызывающе.
– Хорошо. – Следователь взглянул на часы и встал. – Сделаем перерыв на обед. Сейчас два, я вас жду в три.
Крошин кивнул, не отдавая себе отчета в происходящем, двинулся к двери.
– Александр Александрович, – остановил его следователь, – надеюсь, у вас хватит мужества не пить за обедом?
Крошин уже открыл дверь, да так и застыл на пороге – несколько секунд не двигался, вышел не оглянувшись.
– Мы с тобой молодцы, как ты считаешь, дружок? – Следователь вынул из сейфа папку и направился к дверям. – Твое суждение о натуре данного индивида оказалось верным. И воплощаю я твою идею неплохо. Как твое мнение?
Лева воздержался от ответа и сказал:
– Мне надо подумать, Николай Тимофеевич.
– Думать, дружок, всегда полезно. – Следователь запер кабинет. – Пойди поешь и приходи сюда минут пять-шесть четвертого. Не раньше. Понял? А я к прокурору, Крошина пора арестовывать.
Лева перекусил в чебуречной, теперь пил теплый безвкусный компот и думал.
Все гениально просто. Казалось, что следователь ведет несерьезную беседу. С убийцей, человеком фашистской идеологии, циничным, жестоким и равнодушным, следователь оперировал не фактами, а рассуждал о честности. Крошин считается только с собой, следователь принял его правила, заставил дать слово именно себе. Пальцевые отпечатки? Сколько можно было скрывать, что их нет? Крошин не сломался в эти дни, не побежал. Он явился в прокуратуру с твердым намерением получить ответ: да или нет. И пока ему не было бы предъявлено заключение экспертизы, Крошин все отрицал бы. С чисто юридической стороны преступник имел преимущество и знал об этом. Как только он окончательно убедился бы, что пальцевых отпечатков нет и доказательств не хватает, он почувствовал бы себя победителем. Следователь лишил преступника возможности победить, отдал ему главное доказательство как ничего не значащий факт. Нет и нет, разговор о другом. Николай Тимофеевич его отпустил. Но ведь Крошин имел возможность бежать раньше, когда считал, что у следователя есть доказательства его вины. Мог, но не бежал. Глупо бежать сейчас. Бежать, признать себя трусом?
Выйдя из прокуратуры, Крошин сел за руль своей «Волги» и на полной скорости вылетел за город. Пустое шоссе, слежки нет. Вперед? Почему он не уехал вчера? Позавчера? Он опередил бы преследователей на много часов. Сегодня – лишь на час-полтора. В пятнадцать тридцать все дороги области будут перекрыты. Машину придется бросить сразу. Ее найдут мгновенно, и круг поисков сузится. Его выловят, приведут в тот же кабинет. Крошин представил себе лицо следователя. Он будет брезгливо морщиться и отворачиваться, словно от Крошина плохо пахнет. Зачем бежать, сейчас его позиция прочнее, чем утром. «Им не запугать меня», – решил Крошин, развернулся и приехал назад, в центр города. Наспех перекусив, он вошел в прокуратуру ровно в пятнадцать, гордо подняв голову, постучал в дверь кабинета. Молчание. Он постучал вновь, попытался открыть дверь. Она оказалась заперта. Крошин возмущенно оглянулся, никого. Что происходит? Прокурор, следователь, все эти людишки должны ждать, нервничать. Придет или не придет? Он, Крошин, убийца! Он плевал на их законы, на их мораль! Они обращаются с ним как с нашкодившим в школе мальчишкой. Уйду, сейчас же уйду! Он взглянул на часы. Еще минута – и пусть ищут. Он прошелся по коридору, вновь взглянул на часы. Еще минута – и точно уйду. Он сел на диван.
Подошел Лева, увидел Крошина, указал на кабинет.
– Николай Тимофеевич занят?
Крошин молча отвернулся. Лева тоже подергал дверь, сказал нерешительно:
– Странно, Николай Тимофеевич очень пунктуальный человек.
Из соседнего кабинета вышел незнакомый мужчина и спросил:
– Товарищи Гуров и Крошин?
– Да, – ответил Лева.
– Николай Тимофеевич мне позвонил, он просит извинить его, скоро будет.
– Хорошо, хорошо, мы подождем, – Лева улыбнулся. – Большое спасибо, – и сел на диван рядом с Крошиным.
Со дня убийства Крошин полагал, что уголовный розыск ночей не спит, ищет преступника. Если его поймают, то допросы начнут вести начальник управления и прокурор. Конечно, прилетят из Москвы. Не шутка, самого Крошина взяли! А он им показал бы. Взяли-то взяли, да придется отпустить и извиниться. Вам не привыкать. В Москве на Петровке извинялись, а уж здесь-то… Мелко плаваете, не по зубам вам Крошин. Ловите, сажайте слабеньких дурачков, сильные и умные будут жить, как им хочется. Как хочется, а не как предпишете вы.
Он встал и, не обращая на Леву внимания, направился к выходу. Замедлил шаги, ждал – сейчас раздастся: «Стой!», лязгнет затвор пистолета.
Пистолет Левы лежал в сейфе, а он сам сидел не двигаясь и, задумавшись, смотрел в потолок.
В конце коридора Крошин резко повернулся, зашагал обратно. Уйти он не решился и теперь делал вид, что просто разгуливает.
Следователь вышел из дальнего кабинета, открыл дверь, пропустил Леву и Крошина, сердито сопя, занял свое место и сказал:
– Извините за опоздание. Какие же подонки еще ходят по земле! – Он потер ладонями лицо, вздохнул. – На пенсию, хватит. Закончу эти делишки и на покой.
Делишки? Это он, Крошин, проходит по разряду «делишек»?
– Так, Александр Александрович, – следователь похлопал ладонями по столу, тряхнул головой, отгоняя какие-то посторонние, более важные мысли. – На чем мы остановились?
Крошин взглянул на следователя, пожал плечами.
– Ах да, – следователь хмыкнул. – У вас больше вопросов ко мне нет. Так, так, так. А у меня к вам вопросы есть. Только прежде, – он повернулся к Леве, – дружок, папочку из сейфа дай мне, пожалуйста. Коричневая кожаная.
Лева положил перед следователем папку, хотел вновь сесть, но Николай Тимофеевич остановил его.
– Минуточку, сейчас на место положишь. – Он вынул один лист, протянул Крошину: – Постановление о вашем аресте, ознакомьтесь.
Крошин взглянул мельком, спросил:
– На каком основании?
– Мы же договорились, дураков здесь нет, Александр Александрович. – Следователь спрятал постановление в папку, протянул Леве. – Об основаниях мы поговорим позже. Постановление я вам показал. – Крошин вскочил, хотел выругаться, сдержался и спросил:
– Ночевать буду уже в камере?
– Вы, естественно, нервничаете и не обратили внимания, что в постановлении нет даты. – Следователь говорил так, словно решал вопрос: сегодня идти в кино или завтра.
Крошин сел, не забыл поддернуть брюки, привычно задрал подбородок:
– Спрашивайте.
– Вы родились восемнадцатого июня тридцать третьего года в Ленинграде?
– Да.
– Отец был кадровым военным, мать преподавателем музыки в средней школе?
– Да.
– Отец погиб осенью сорок первого, вы с Марьей Ильиничной, – когда следователь назвал мать Крошина по имени-отчеству, Крошин чуть заметно вздрогнул, – остались в Ленинграде и перенесли блокаду?
– Да.
– Вы очень тяжело переносили голод?
– Как все.
– Как все, – повторил следователь, – но многие умерли.
– Многие, – согласился Крошин.
– Вы начали воровать в блокаду?
– Нет! – Крошин побледнел, взглянул на следователя твердо.
– В каком году в Ленинграде вы пошли в школу? – спросил следователь. Он по-прежнему ничего не писал, не заглядывал ни в какие записи.
Только сейчас Лева понял, зачем Птицын летал в Ленинград.
Крошин, задумавшись, смотрел в окно, улыбнулся чему-то, ответил:
– В сорок четвертом.
– Почему так поздно?
– Болел.
– Чем?
Крошин поморщился, хотел сказать: все это не имеет значения, ближе к делу. Вам не удастся размягчить меня слюнявыми воспоминаниями. Вам не доказать убийства. Суд меня оправдает, если прокурор допустит до суда. За мой арест вы ответите. Как уже отвечали другие. Там, в Москве.
