Ладно, Змей, хватит.
— Теперь о «Хилтоне». В этом отеле найдется кто-то, — коридорный, администратор, горничная, портье — кто видел, как ты, одетая в плащ, шляпу, белые штаны, голубые туфли, покидаешь свой номер. В тот вечер 4-го июля. И найдется человек, который видел, как «Ники Поттер», то есть ты, возвращается в отель. И, может быть, даже найдется такой внимательный человек, который заметил, что ушла ты в одном плаще, а вернулась в другом.
Каллен еле-еле успел увернуться, так как Вера кинулась на него, занеся руку для удара, как это делают каратисты, дзюдоисты, те, кто практикует джиу-джитсу, кунг-фу и другие виды борьбы. (Циммерман знает, как они все называются. Как там Циммерман? Помоги мне.) Удар должен быть смертельным.
Но она всего лишь взяла его за руку, помогая встать с кровати, и повела его за собой. Куда? В рай? В отель, где разбиваются сердца?
Они поднялись наверх и оказались около комнаты Клэр.
Откуда он знает, что это комната Клэр? Ну, это ведь настоящий храм анархии, тяжелого металла и новой волны. Здесь преобладают темные тона. На стенах висят фотографии длинноволосых, уродливых мужчин, одетых в кожу, и уродливых, коротко постриженных, покрытых татуировкой и одетых для занятий садомазохизмом женщин. Тут же рядом с этими фотографиями, написаны черной мазью для чистки обуви всякие грубые, непристойные, незрелые, глупые стишки. А над всем этим начертано большими красными буквами:
«Все — дерьмо!»
Это — девиз Клэр, который она сама придумала. Она написала эти слова на черной лакированной доске, что стоит возле окна и загораживает свет, который все-таки пробивается через опущенные шторы.
Вера отпустила руку Каллена, и ему показалось, что она отдает его на растерзание падшим ангелам, которые царили в этой комнате, прячась под кроватью. Матрас валялся на полу, а черные простыни — завязаны в узлы и порваны. Отпустив руку Каллена, Вера потянула за шнурок, находящийся за лакированной доской, и подняла шторы. В комнате стало посветлее. Впрочем, нельзя было вообразить эту комнату полностью освещенной, ибо тогда глазам обязательно предстало бы какое-нибудь ужасное зрелище.
С трудом Вера повернула эту лакированную доску, сделанную из какого-то тяжелого дерева, и жестом предложила Каллену посмотреть ее обратную сторону.
Множество всяких объявлений, карикатуры, рецепты, вырезки из старых газет, фотографии, счета, всякие записки — все то, что обычно выбрасывается, хранилось здесь. Клэр уделяла особенно большое внимание фотографиям, прикрепляя их к доске посеребренными булавками довольно невзрачного вида. Это были фотографии из газет, журналов, книг, семейных альбомов, школьных ежегодников, фотографии, сделанные на съезде каких-то бизнесменов, старые и новые фотографии, большие и маленькие, профессиональные и любительские, групповые и индивидуальные. На всех этих фотографиях можно было видеть Чака Стори.
Тут же имелись рисунки, изображавшие Чарльза Стори — дружеские шаржи и злые карикатуры, идеализированные портреты, предназначавшиеся для обложек каких-то деловых журналов, фотография футболки с изображением Стори, фотография большого, старомодного, писанного красками портрета Стори.
Рассматривая эти фотографии, рисунки, карикатуры, портреты, Каллен растрогался, заморгал и, отвернувшись от доски, стал искать взглядом Веру, которая отошла в дальний угол комнаты, оставив его наедине со всей этой коллекцией. И вдруг он увидел Клэр, которая неизвестно откуда появилась в комнате и с любопытством смотрела на Каллена, пытаясь понять, понравилась ли ему коллекция.
— Привет, — это единственное, что мог сказать ей в данную минуту Каллен.
— Привет, — ответила Клэр. — Мне кажется, я вас знаю. Мы встречались на шоссе, на кладбище и в саду несколько дней назад. Спасибо вам за помощь.
Сначала он подумал, что на ней надета только белая котоновая сорочка или больничный халат и больше ничего — ни лифчика, ни чулок в сеточку, ни высоких ботинок. Но потом он понял, что это очень модная и идущая к фигуре рубашка, весьма подходящая для такой жаркой погоды. На ее лице не было никакой косметики, и без нее короткая стрижка, косичка, выщипанные брови не смотрелись так зловеще, как прежде. Отсутствовали также кастет, перстни с черепами, свастика и болт. Коротко постриженные волосы и эта рубашка делали ее похожей на ребенка, чуть ли не на эмбриона, как на одной из ее фотографий, где Чак изображен большеголовым и каким-то противоестественно мудрым. И в то же время она напоминала инвалида, жертву радиации или концлагеря. Вот только взгляд у нее был не замутненный, а голос сильный: очевидно, она уже принимает успокаивающие таблетки.
— Пожа… Пожалуйста, — сказал Каллен.
Клэр подошла к лакированной доске, посмотрела на нее, как будто видела в первый раз, затем отошла в сторону и взглянула прямо в душу Каллена.
— В первый раз это случилось в День памяти павших на войне, год назад, — начала Клэр. — У меня в комнате стояла тогда детская кровать, да и сама комната еще была детской. Я путешествовала, играла в теннис. Я уже считала себя взрослой, но хотела, чтобы в этой комнате все оставалось, как в детстве. Куклы, плюшевые мишки, всякие игрушки. После того как он начал трахать меня, комната приобрела этот вид. Мать считала, что я нахожусь под влиянием парней, с которыми общаюсь. Всех этих металлистов и наркоманов.
Я никому это не рассказывала. А что говорить? Как говорить? Кому говорить? Мама слышала звон браслет. Он носил два браслета на правом запястье. Один принадлежал матери. Она купила его во время теннисного турнира в Африке. Этот браслет она подарила ему на свадьбу. Другой — медный, предохраняющий от артрита. Когда он делал движение рукой, они звенели, как колокольчики. Мне этот звон во сне снился. А может быть, это сон наяву?
В прошлом месяце, двадцать второго числа, мама услышала этот звон браслетов. Она поняла, что он занимается любовью, ибо они звенели точно так же, когда он занимался любовью с ней. Она стояла за дверью и ждала. Она притаилась. Она подслушивала и подсматривала. Наконец он вышел из комнаты.
Теперь мама знала все.
Каллен старался не смотреть на разоренную кровать — связанные в узлы и разорванные простыни. Это ему удалось, но он чертовски страдал.
Он посмотрел на Веру.
Вера смотрела на Клэр, обращаясь, в основном, к ней, а не к Каллену, как будто та дала ей разрешение на исповедь.
— Он начал растлевать меня с десяти лет. Мать еще была жива. Он стал насиловать меня, когда мне исполнилось двенадцать, в тот день, когда похоронили мать. Иногда он насиловал меня после школы, в то время как отец работал внизу в магазине. Иногда он насиловал меня ночью, после того как отец ложился спать: папа ложился спать рано и спал очень крепко. Иногда он насиловал меня по субботам в перерывах между работой в магазине, где он помогал отцу. По воскресеньям он меня обычно не трогал, потому что вместе с отцом ездил к нашему дяде, мужу покойной сестры папы, который жил на Лонг-Айленде. Я думаю, нет, я уверена, что он насиловал нашу двоюродную сестру, Барбару. Я много лет не видела Барбару и надеялась, что она придет на похороны. Тогда я могла бы поговорить с ней об этом. Но она не пришла. Надеюсь, она все же отметила это… событие.
Мертвая мать, слабый отец, агрессивный брат, застенчивая дочь — все это классика психоанализа. Ты читал об этом. Меня спасло то, что я стала актрисой. Теперь я могла раздваиваться. Я не думаю, что я все упрощаю. Мне помог один врач-терапевт, а также Ники, Лайза, Клэр. Только им я рассказала об этом. Возможно, мать обо всем знала. Может быть, знал и отец. Теперь об этом знает Том. Ты забыл о Томе. Ты не понял, какую роль он играет в этом деле. Когда ты написал это письмо, еще в школьные годы, ты в нем угрожал мне, сам того не понимая, ибо, если бы все стало известно, я бы не перенесла этого. Я пошла к Тому, потому что боялась услышать от него слова: ты спишь со своим братом. Я поняла, сама не знаю каким образом, что Том ничего не знает, после того как он сказал мне, что письмо — вранье. Ты ведь не знал об этом, Джо.
Теперь Вера смотрела на Каллена. Последняя ее фраза не являлась вопросом, это было утверждение, означавшее, что она видела его, Джозефа (Змея) Каллена, сидящего на крыле «шевроле» угольного цвета, напротив кондитерской, покуривающего и не обращающего внимания на подружек хулиганов с большими сиськами, а смотрящего вверх на окно третьего этажа, в котором виднеются фигуры двух людей, ее и брата — они, Вера и Чак Стори, абсолютно голые. Она видела, что он смотрит, но приказала ему забыть все это, не думать об этом. Он ничего не должен знать, потому что люди не смотрят вверх.
Но память не дает покоя: он разговаривает с Энн около дома номер 119 в то утро, когда убили Стори, и она, дотрагиваясь до его руки, пытается успокоить Каллена, после того как поставила под сомнение порядочность Чака. Энн говорила тогда: «Ты прав, но я не стараюсь оговаривать твоего старого друга. Однако, проведя с ним месяц, я заметила, что он, как и многие мужчины, впадает в гнев или молчит, если его разозлить».
