— Ван Гельдер!? — Вопреки неопровержимым доказательствам, де Грааф не мог поверить, что его офицер — предатель. — Нет, невозможно! Этого не может быть!
— Но ведь он наставил на вас не детскую игрушку, — кротко заметил я. — Ван Гельдер — босс. Ван Гельдер — мозговой центр. А Гудбоди — чудовище, над которым он потерял контроль. Так ведь, Ван Гельдер?
— Так… — Злобный взгляд, который Ван Гельдер бросил на Гудбоди, не предвещал последнему в будущем ничего хорошего, впрочем, я не верил, что у него есть будущее.
Я презрительно посмотрел на Труди.
— А что касается этой Красной Шапочки, Ван Гельдер, вашей прелестной маленькой любовницы…
— Любовницы? — Де Грааф настолько растерялся, что даже не выглядел удивленным.
— Вот именно, любовницы! Но думаю, что Ван Гельдер уже успел разлюбить ее. Не так ли, Ван Гельдер? Она обнаружила слишком близкое духовное родство с его преподобием. — Я повернулся к де Граафу. — Наш бутончик отнюдь не страдает наркоманией. Гудбоди отлично умеет имитировать уколы от инъекций. Он сам мне говорил. И рассудок у нее вовсе не восьмилетнего ребенка — по уму она старше первородного греха. И вдвое страшнее!
— Не понимаю! — Де Грааф, казалось, вдруг испытал глубокую усталость. — Ничего не понимаю!
— Она служила сразу трем целям, — пояснил я. — Если у Ван Гельдера — такая дочь, то кто же сможет усомниться в том, что он заклятый враг наркотиков вообще и всех тех, кто превращает их в источник наживы. Это раз. Она отвозила свою куклу на Хайлер, обменивала ее на другую — точную копию, но начиненную героином, приносила куклу в Вондель-Парк и снова обменивала. Фургон, разумеется, привозил туда кукол для пополнения запасов. Она служила отличной посредницей между Ван Гельдером и Гудбоди — они ведь не общались между собой даже по телефону. Это — два. Очаровательный ребенок, наша Труди! Но только ей не следовало бы употреблять белладонну, чтобы придать глазам тот тусклый, затуманенный взгляд, который бывает у наркоманов. Сначала я тоже не уловил разницы, но когда майор Шерман начинает размышлять, он, в конце концов, доходит до истины. У вас не тот взгляд, Труди! Мне приходилось иметь дело с очень многими наркоманами, и глаза у них были совершенно другими. Вот тогда-то я все и понял. Труди хихикнула и облизнула губы.
— Можно, я в него выстрелю? В ногу? Или выше?
— Вы — просто прелесть, Труди, — сказал я. — Но вы должны правильно расставить акценты. Посмотрите вокруг.
Она оглянулась. И каждый из присутствующих посмотрел друг на друга. Я же глядел только на Белинду, а потом едва заметно кивнул ей на Труди, стоявшую между ней и открытой дверью для приема грузов. Белинда, в свою очередь, покосилась на Труди, и я увидел, что Белинда меня поняла.
— Эх вы, дурачье! — сказал я презрительно. — Откуда, по-вашему, у меня эти сведения? Их мне дали! Дали двое, которые испугались до смерти и продали вас со всеми потрохами, чтобы вымолить себе снисхождение! И люди эти — Моргенстерн и Моггенталер!
Хотя большинство из присутствующих и утратило человеческие качества, но в них сохранилась нормальная реакция. Все в замешательстве уставились на владельцев склада, которые стояли, раскрыв рты и не веря своим ушам. Им так и пришлось умереть с раскрытыми ртами, потому что, воспользовавшись заминкой, я быстро выхватил свой пистолетик и разрядил его в их головы. Я не мог позволить себе просто ранить их, поскольку мой крохотный пистолет не шел ни в какое сравнение с их оружием.
В ту же секунду Белинда неожиданно для Труди с силой толкнула ее, и та, отброшенная к проему для поднятия грузов, не удержалась на ногах и вывалилась наружу.
Ее пронзительный отчаянный вопль еще не успел затихнуть, как де Грааф бросился на Ван Гельдера, чтобы отнять у него оружие, но я не стал следить за схваткой. Я оттолкнулся от пола и обрушился на Гудбоди, тщетно старавшегося вытащить пистолет. Преподобный грохнулся на пол с шумом, который лишний раз подтвердил добротность здания — пол даже не дрогнул, а я через секунду услышал странные, каркающие звуки, ибо моя рука сжала шею Гудбоди с такой силой, будто я стремился расплющить ее во что бы то ни стало.
Де Грааф лежал ничком с кровоточащей раной на лбу. А Ван Гельдер боролся с Белиндой, держа ее перед собой, как щит, — так же, как я держал перед собой Гудбоди. Наши пистолеты смотрели друг на друга дулами. Ван Гельдер улыбнулся.
— Я отлично изучил породу Шермана, — сказал Ван Гельдер спокойным, непринужденным тоном. — Он никогда не станет рисковать жизнью невинного человека. Тем более, когда речь идет о такой прелестной девушке! А что касается Гудбоди, то мне на него наплевать. Можете продырявить его, как дуршлаг. Вы меня поняли?
Я взглянул на Гудбоди, вернее, на его профиль. Цвет его лица стал лилово-красным, то ли от того, что я медленно душил его, то ли от того, что Ван Гельдер с такой легкостью и жестокостью готов был его продать. Не знаю, почему я взглянул на него: меньше всего на свете мне хотелось сравнивать ценность Белинды и Гудбоди в качестве заложников. Ведь пока Ван Гельдер имел заложницей Белинду, жизнь его находилась в такой же безопасности, как и жизнь человека, нашедшего убежище в церкви. Во всяком случае, в любой другой церкви, кроме церкви преподобного Гудбоди.
— Я вас понял, — кивнул я.
— И еще одно условие, — продолжал Ван Гельдер. — Она будет моей гарантией. К тому же, у меня — кольт, а у вас — игрушка…
Я кивнул, и он начал продвигаться к выходу на лестницу, загораживаясь Белиндой.
— В конце улицы стоит закрытая синяя машина, — продолжал он. — Моя. И я в ней уеду. По пути к автомобилю я разобью все телефоны-автоматы. Если, дойдя до машины, я увижу вас у этой раскрытой двери, девушка мне больше не понадобится. Понятно?
— Понятно! Но если вы ее предательски убьете, вам не уснуть спокойно до самой смерти. Это вы и сами понимаете!
— Понимаю, — сказал он, продолжая пятиться к двери.
Я отвернулся. В этот момент де Грааф привстал и, вынув носовой платок, приложил его к ране на лбу, значит, он сам мог о себе позаботиться.
Я снял руку с шеи Гудбоди, отобрал у него пистолет, вытащил наручники и сковал его руки с руками мертвецов. Потом я прошел мимо Гудбоди и помог ослабевшему де Граафу подняться и сесть в кресло. Затем оглянулся на Гудбоди, смотревшего на меня с искаженным от ужаса лицом. И когда он заговорил, его глубокий голос сорвался почти на истерический крик:
— Вы не посмеете оставить меня здесь, в таком положении!
Я взглянул на массивных мертвецов, к которым он был прикован наручниками, и холодно заметил:
— Никто не мешает вам взять их под мышку и уйти!
— Именем Господа Бога, Шерман…
— Вы вздернули Астрид Лемэй на крюке! — перебил я. — Я обещал ей, что помогу выбраться на правильный путь, и вы вздернули ее за это! Мэгги вы закололи вилами… Мою Мэгги! Вы и Белинду собирались вздернуть на крюке! Мою Белинду! Судя по всему, вы обожаете смерть — так наслаждайтесь ею для разнообразия в непосредственной близости! Я уверен, что она доставит вам огромное удовольствие. — Я подошел к открытой двери, а потом, обернувшись, добавил: — Если Белинде будет суждено погибнуть, я сюда вообще не вернусь!
Тот застонал, как раненое животное, и, содрогаясь от страха и отвращения, посмотрел на два трупа, державших его в плену.
Я приблизился к двери и выглянул. Внизу, на тротуаре, лежало поверженное тело Труди, но я почти не смотрел на нее. Я увидел, как Ван Гельдер подвел Белинду к машине. Прежде, чем сесть в нее, он поднял голову и посмотрел в мою сторону. Увидев меня, он кивнул и открыл дверцу.
Я подошел к де Граафу и помог ему подняться с кресла и подойти к выходу. Уже находясь у самой двери, я повернулся и посмотрел на преподобного. Его глаза казались остекленевшими на обезумевшем от страха лице, из горла вырывались какие-то хриплые звуки. Такой вид бывает у человека, который заблудился в темном и страшном лабиринте кошмаров и ужасов, которого преследуют дьяволы ми преисподней, и который понимает, что спасения для него больше нет.
Вечерняя темнота нависла над улицами Амстердама. Дождь был колким и редким, но из-за пронизывающего ветра казалось еще холодней, чем на самом деле. Среди рваных туч поблескивали первые звезды. Луна еще не взошла. Я сидел за рулем «опеля», стоявшего возле телефонной будки, и ждал де Граафа. Вскоре тот вышел из будки, прикладывая платок ко лбу, из которого все еще сочилась кровь, и сел в машину. Я вопросительно взглянул на него.
— Через десять минут район будет оцеплен. А когда я говорю оцеплен, это значит, что никому не удастся выбраться. Полная гарантия. — Он снова приложил платок ко лбу. — Но почему вы так уверены, что…
— Он обязательно будет там! — Я включил мотор, и машина тронулась. — Во-первых, он решит, что это — последнее в Амстердаме место, где нам взбредет в голову его искать. Во-вторых, сегодня Гудбоди переправил туда героин с Хайлера. Наверное, в одной из больших кукол. В его машине возле замка куклы не оказалось. Значит, он наверняка оставил ее в церкви. У него просто не было времени везти ее куда-либо еще. Кроме всего прочего, в церкви наверняка хранятся немалые запасы — целое состояние. Ван Гельдер — это не Гудбоди и не Труди. Он играет в опасную игру не ради удовольствия, а ради наживы и не собирается ее упускать, эту груду леденцов…
