Ознакомительная версия.
Что-то вздымалось из глубины пересохшей, выжженной, растрескавшейся Валькиной души. Что это, неужели радость? Счастье, свобода — неужели все это снова для него? Верить было боязно. Но даже если не верить — разве может ему повредить то, что он расскажет новому следователю все, что довелось ему пережить с того вечера, когда он, беспечный и спокойный, вошел в кабинет майора Эдмонда Дубины? И Баканин, загоняя, запихивая, утрамбовывая неуместную, может статься, радость обратно в глубину своего существа, сказал:
— Мне вам прощать нечего: я вас впервые вижу, и вы передо мной ни в чем не виноваты. В любой профессии попадаются люди честные и нечестные. Пусть честные отвечают за себя, а нечестные за себя: по-моему, так будет по справедливости. А на вопросы я отвечу.
Это был один из самых нестандартных допросов в практике Володи Поремского! Нестандартность заключалась в том, что он скорее напоминал не допрос, а монолог: Валентин Баканин во всех подробностях излагал историю своих злоключений, а на долю следователя оставались лишь уточняющие вопросы. Оказалось, что память Баканина ничуть не ослабела за период пребывания в СИЗО, и хотя в последнее время все дни для него объединились в какую-то вязкую серую кашу, за предшествующими датами он, хотя бы приблизительно, мог следить. Он помнил имена и фамилии всех, чьими стараниями его там держали. Что касается своего бизнеса и всего, что с ним связано, Баканин проявлял удивительную четкость мышления. Учитывая и другие полученные сведения, картина преступления вырисовывалась во всей полноте…
Как, оказывается, долго Валентину не с кем было поделиться рассказом о своих бедах! Он говорил, говорил и говорил, и вот запас невысказанного начал иссякать, потом на донышке осталась последняя порция слов, потом и того не осталось… Когда слова кончились, Баканин взглянул на следователя неестественно потемневшими, расширенными глазами — и ни с того ни с сего начал валиться набок. Поремский вскочил, чтобы подхватить его. — Врача! — крикнул Володя Поремский.
Александрбург, 11 апреля 2006 года, 10.10.
Марина Криворучко — Александр Турецкий
Собираясь на работу в половине восьмого утра, Марина Криворучко не удержалась, чтобы не выпить чашку зеленого чая. Это вошло у нее в привычку, несмотря на то что зеленый чай, вообще говоря, на нее плохо действовал: за удовольствие отведать этой горьковатой желтой (кстати, ничуть не зеленой) жидкости приходилось в течение дня расплачиваться усиленным сердцебиением, повышенной нервной чувствительностью, а то и головной болью. Ну так что же: эта повышенная возбудимость, этот стук сердца ей даже нравились. Позволяли ощущать, что она еще жива… Но, кроме того, она ценила зеленый чай за то, что его неподдельная, не замаскированная сахаром горечь позволяла ей хоть ненадолго отвлечься от горечи мыслей о мужчинах, которые были рядом с ней на протяжении двадцати лет и которых она никогда больше не увидит, потому что они, как это называется по-английски, присоединились к большинству… И еще одном мужчине, который пока что не пополнил ряды покойников, но надо полагать, до этого недалеко. Он сгниет в тюремной камере или его прикончат на зоне. Этот мужчина был какое-то время близок ей, по крайней мере, то, что между ними происходило, принято называть близостью между мужчиной и женщиной. Она никогда не любила его; теперь понимает, что не любила… Но сейчас, когда она думала о Вальке Баканине за чашкой чая, полной утренней зеленой горечи, что-то проснулось в душе Марины. Вряд ли это называлось любовью, но, возможно, это называется совестью? Марина скривилась: то ли от вкуса чая, то ли от вкуса мысли. Ей поздно играть в проснувшуюся совесть. Если это странное чувство проснулось после всего, что случилось, пусть засыпает снова. Ничего уже не исправить. А когда ничего исправить нельзя, совесть способна стать оружием самоубийства… Нет уж, Марина не хочет умирать. Правда, и ту жизнь, которую она ведет, трудно назвать полноценной.
В дверь позвонили. Полностью одетая, в деловом сером костюме, с подкрашенными глазами, Марина заспешила по коридору трехкомнатной квартиры, той квартиры, которая теперь постоянно ощущалась ею как слишком большая для одинокой вдовы. На полдороге к двери замедлила шаг: ранний звонок не предвещал ничего хорошего. Само собой, оставалась возможность, что это кто-нибудь из домоуправления. Или соседи. Или, в крайнем случае, почтальон. Но Марина Криворучко отличалась развитым интеллектом. Кроме того, горький чай навеял ей слишком горькие мысли, так что действительность вряд ли могла оказаться еще горше. Поэтому, увидев тех, кто пришел за ней, Марина никак не выказала своего удивления. Она почти не побледнела. И когда она спросила «В чем дело?» — голос ее был тверд и строг.
— Марина Евгеньевна? Вам повестка из прокуратуры. Дело не терпит отлагательства, поэтому лучше, чтобы вы проехали с нами прямо сейчас.
— Вы должны знать, что я — очень занятой человек. — В голосе Марины звучали королевские ноты. — Но если дело срочное, так и быть. Подождите, пока я помою чашку. Не терплю беспорядка. Неприятно будет потом возвращаться домой.
И, прямая, вытянутая в струнку, проделала обратный путь по коридору на кухню. Не забыв заглянуть в ванную и подкрасить губы — последний штрих ее повседневной внешности, самый важный.
— Марина Евгеньевна, — мимоходом, будто о погоде разговаривая, бросил реплику Турецкий, — я не верю, что вы могли заказать убийство своего мужа.
Марина пораженно воздела на него обведенные тенями глаза… Тени, поставляемые косметической промышленностью, на ее веках давно стерлись, их место заняли естественные, порожденные усталостью. Допрос в кабинете начальника ФСБ длился уже третий час и заставил порядочно вымотаться обоих противников. Допрашиваемая Марина Криворучко за это время перепробовала на Турецком все средства воздействия, которые только может применить женщина к мужчине: от законных до незаконных, от ледяного непонимания до угроз, от кокетства до рыданий… С нулевым результатом. Впрочем, и Турецкий от нее ничего не добился. Марина не позволяла поймать себя ни в одну ловушку и постоянно твердила о своей невиновности. Она ни сном ни духом не причастна к убийствам «реаниматоров», о которых искренне горюет: ведь покойные были ее друзьями! Она понятия не имеет, по чьему заказу попал в тюрьму Валя Баканин. То, что случилось, это какое-то чудовищное совпадение, наверное, так сошлись светила, но она здесь ни при чем!
Читая материалы дела, роковую женщину этой кровавой, почти братоубийственной истории Александр Борисович представлял другой: высокой, суровой, с властным выражением лица, возможно, с чертами мужеподобия во внешности. Одним словом, уральская Брунгильда. Тем не менее Марина Криворучко — живой пример, когда характер резко не совпадает с наружностью. Эта миниатюрная, с осиной талией особа кажется такой беззащитной… Ей не дашь ее тридцати восьми лет. Кстати, усталость от допроса, как ни удивительно, благотворно сказалась на ее внешности, превратив влиятельную г-жу Криворучко в испуганную девочку-подростка: очевидно, Марина относилась к тому редкому типу людей, которых молодят страдания.
О муже Турецкий заговорил по наитию, перебрав уже все, какие только можно, зацепки. Если финансовые аспекты не заставили Криворучко дрогнуть, перейдем на личные…
— Нет, вы не хотели убивать своего мужа, — повторил Турецкий, понимая причины удивления Криворучко: до сих пор следователь ее только обвинял, а теперь вдруг ни с того ни с сего оправдывает. — У вас не было на это причин. Вы прожили вместе столько лет, вас связывало множество повседневных нитей, общее прошлое… Если бы хотели от него избавиться, развелись бы, причем гораздо раньше: вы оба — самостоятельные, обеспеченные люди, у вас не было детей. Вы не заказывали Руслана Шарова.
Марина Криворучко шумно, с надрывом, дышала, словно астматик, разбуженный от страшного сна. Ее покатые плечи поднимались и опускались. Сзади на шее под волосами, собранными в пучок имитирующей золотистую бабочку заколкой, уязвимо проступали, вертикально нанизанными в ряд крупными бусинами, позвонки.
— Нет, — жалобно прошептала она, — я не заказывала моего мужа… Я этого не делала…
— Но кто-то его убил.
— Я не могла… Вы же сами только что…
— Но кто-то же его убил?
— Но я же его не убивала!
— Тогда кто?
Турецкий нависал над сидящей Мариной, твердя одно и то же:
— Кто его убил? Я верю, что это не вы, но тогда кто? Кто убил Руслана Шарова? Кто его…
— Это Леонид! — вырвалось у Марины. Тут же она сделала судорожное движение, подалась вперед всем корпусом, точно желая нагнать и схватить вырвавшееся слово. Но слово, как гласит поговорка, не воробей, поймать и вернуть его — вне человеческих возможностей. И, потому ли, что слово все равно было произнесено, потому ли, что усталость от допроса вызвала нервную реакцию, госпожа Криворучко начала лихорадочно уточнять хриплым, надорванным голосом. — Это Леонид Ефимов и… кроме него… Дагилев, Логунов… Я этого не делала! Я не хотела смерти Шарова!
Ознакомительная версия.
