— Почему?
— Не знаю. Может, причиной было появление дядюшки Отто, он приезжал в те дни в Хайдельберг. Сам я его не видел, но знаю об этом от Хельги Андерс, подруги Валерии. Отто хотел увезти Валерию обратно в Ландсберг. Он уже не раз пытался это сделать… Может быть, поэтому Валерия и уехала.
Позже я виделся с сестрой в Берлине, как только она туда приехала. Пытался выяснить, что с ней тогда произошло. Но она либо отшучивалась, либо обиженно отмалчивалась, словом, не желала об этом говорить. Уверяла, что уже не хочет учиться в университете. Думаю, это была неправда. А потом Валерия действительно не захотела возвращаться в университет, она получила интересную работу манекенщицы в одном иллюстрированном журнале. Она ее вполне устраивала. Вот и все, что я знаю. Спустя год, когда я снова попытался встретиться с Валерией, ее в Берлине не оказалось, и никто не знал, куда она уехала. Признаюсь, я не проявил должной настойчивости. Не хотелось давать повод для сплетен. Потом Валерия прислала мне несколько писем, о них я уже говорил вам. А затем она как в воду канула. Обидно, когда судьба разлучает близких людей. В детстве мы были очень дружны с Валерией, росли вместе. В ту пору в замке царила радостная суматоха. Мы вместе с Валерией знакомились со знатными людьми, посещавшими наш дом, вместе пробирались на огромные пустые чердаки, с замиранием сердца спускались в темные подземелья замка, носились на роликовых коньках по всем залам и галереям.
Во время концертов, которые любила устраивать мать в салоне с гобеленами, мы взрывали петарды. Обычно это были камерные концерты, знаменитые музыканты исполняли классическую музыку, которую приглашенные слушали, замерев, и не смея нарушить тишину, словно в церкви. Мы всячески избегали этих концертов, опаздывали к началу или, наоборот, не дождавшись конца, начинали аплодировать. Отец радовался, глядя на нас, он тоже смертельно скучал на этих вечерах.
Все это кончилось, когда стало известно, что у отца есть любовница. Балы и приемы прекратились, мать удалилась в свою комнату, и всем говорили, что она заболела. Может быть, это была чистейшая правда, но мне тогда казалось, что мать просто не хочет показываться в обществе.
Когда мать умерла, официально было объявлено, что у нее удар, но люди говорили, будто она покончила с собой.
— Валерия знала об этом?
— Да, один мой друг проболтался. Сам я, конечно, никогда не рассказывал ей об этом. Валерия была очень чувствительной девочкой и страдала от любых горестей.
Филип захмелел и стал вспоминать всякие смешные подробности.
Марианна Штейн, экономка в замке, по его словам, была похожа на огромную толстую «черную мамми», из тех, что работают у богатых фермеров на юге Соединенных Штатов. О слуге Юргене Хофере он сказал, что это британский мясник, скрещенный с конторским клерком девятнадцатого века — достойный и верный слуга, посвященный во все семейные тайны. Юрген Хофер, уверял Филип, способен был прийти в ярость от малейшей неряшливости, как клерк в романе Бальзака «злился из-за чернильного пятна в большой книге». Генриха Пфорца, шофера, Филип характеризовал как «фельдфебеля» из вермахта военных лет — толстого, упрямого милитариста с головы до ног.
— Пфорц ненавидит нашу семью, — сказал Филип, — только не показывает вида. Когда ему что-нибудь надо, он становится настолько любезным, настолько предупредительным, что это походит на раболепие. Я помню, как однажды он пришел просить за брата, который хотел устроиться шофером у наших друзей. В другой раз, около года назад, он пришел и таинственно спросил, не помогу ли я найти для него частного детектива. Ему, видите ли, нужен был детектив, «который не болтлив» и «способен действовать в одиночку». Я понял, что ему нужен был детектив, который мог выполнять деликатные дела. После развода с женой Пфорц жил один. Как я слышал, она удрала с его другом. Вот я и решил, что просьба Пфорца связана с этим происшествием. Не требуя никаких пояснений, я порекомендовал ему агентство Алдо Вейса. Я помню, каким словоохотливым и дружелюбным он был тогда. Вел себя так, словно мы с ним были лучшими друзьями. А потом снова стал неприветливым и молчаливым.
Филип рассказал также о Хаасе, старом конюхе, добром и простом человеке с лицом уродливым, как у Франкенштейна.
— Какие отношения сложились у вас с Отто? — спросил Пьер.
— Настолько плохие, что хуже не бывает, — сказал Филип. — Он злился на меня за то, что я не интересовался историей нашего рода. Я ему однажды об этом прямо в лицо сказал. Отто считал, что я веду себя, как не подобает сыну графа. Но чаще всего он бесился из-за того, что я проматываю столько денег. У меня постоянно были долги, и Отто о них даже слышать не мог. Его трагедия состояла в том, что сам он никогда ничего не имел, и его раздражало, что я, имея многое, бесшабашно все растратил. В определенном смысле, он был прав. Теперь я и сам сожалею, что был так неблагоразумен.
— Вы ничего не рассказали о том, что Отто угрожал вашей сестре. Вам что-нибудь известно об этом?
— Нет, — сказал Филип фон Далау с грустью. — А разве это было?
Пьер рассказал то, что знал со слов пастора Хальсинга и баронессы фон Обербург.
— Он грозился ее убить?! — воскликнул Филип, побледнев. — Неужели Отто грозился убить Валерию?
— Да. Он так и сказал: «Всюду, куда бы ты ни поехала, ты будешь видеть меня. Потом я убью тебя».
— Очень похоже на него, это в его стиле.
— И вы полагаете, что он мог убить вашу сестру?
— Да. Уверен в этом. Если Отто скажет что-нибудь подобное, он обязательно это выполнит.
— А баронесса Обербург о нем совсем иного мнения. Она считает, что Отто никогда не исполняет ни своих планов, ни своих угроз.
— Да откуда ей знать! — возмутился Филип.
— Вы считаете, он способен на убийство?
— Вполне вероятно.
— На хладнокровное убийство?
Филип задумался.
— Это ведь было хладнокровное, заранее подготовленное убийство, — повторил Пьер. — Пистолет с глушителем просто так человек не носит в кармане.
— Он способен и на это, — произнес Филип дрогнувшим голосом. — Баронесса, вероятно, имела в виду то давнее время, когда Отто страдал от приступов эпилепсии. Тогда действительно он мог совершить какой-то решительный поступок только в состоянии невменяемости. Но с тех пор, как Валерия ушла от него, Отто очень изменился. В день, когда это случилось, он вел себя просто смешно. Вы, вероятно, об этом уже слышали? Отто кричал, требовал, чтобы она подняла с пола кольцо и тому подобное. Валерия рассмеялась, как рассмеялась бы любая девочка, увидевшая что-то смешное. Это глубоко его оскорбило. С того дня Отто стал совсем другим человеком. Я понял это год спустя, когда произошла одна нелепая история, о которой не многие знают за пределами замка.
— Что же случилось?
— Однажды Отто пришла в голову идея прокатиться верхом. Он долгое время отказывался сесть в седло, ссылаясь на боль в позвоночнике, но мы-то знали, что он просто плохо ездит верхом и боится, что лошадь его не послушается. Лошади всегда чувствуют неуверенность всадника и начинают капризничать, перестают слушаться. Отто занервничал при одной только мысли об этом, когда ему подвели коня. Он неуклюже забрался на коня и от волнения казался более неловким, чем был на самом деле. Все шло хорошо, пока Отто не подъехал к подножию горы, где собралось множество народа, кажется, по случаю Дня стрелков из лука или что-то в этом роде. Я точно не знаю, что там произошло, но Отто почему-то оказался на своей лошади в гуще толпы и никак не мог выбраться оттуда. Лошадь перестала слушаться его: она пятилась назад, когда он посылал ее вперед, лягалась, кусала окружающих. Люди шарахались в сторону, толкая друг друга, орали и ругались. Лошадь совсем взбесилась. Толпа все напирала, а Отто окончательно растерялся. Стыдясь своей беспомощности, он кричал, старался осадить лошадь, направить ее на дорогу, но она, назло ему, делала все наоборот. Люди знающие говорят, что с лошадьми это случается. Толпа хохотала. Отто, мокрый от пота, потеряв самообладание, начал остервенело стегать лошадь и вонзил ей в бока шпоры. Лошадь вскинулась на дыбы и сбросила его на землю. Отто вскочил, разъяренный, и, отряхнув с себя пыль, принялся бешено хлестать лошадь. Он кричал, что забьет ее до смерти. Это постыдное зрелище прекратилось лишь после того, как столпившиеся вокруг люди оттащили его. Кто-то, взяв повод в руки, отвел лошадь в сторону, чтобы она успокоилась. Так закончилась эта смешная история для собравшихся на площади, но она не закончилась для всадника и его лошади.
Пьер спросил:
— Он убил ее?
— Да.
— Каким образом?
— Забил до смерти. Как и обещал.
— Сразу же после возвращения домой?
— Нет, не сразу, это я знаю доподлинно. Вернувшись домой Отто приказал отвести лошадь в конюшню, а сам пошел принять душ, переодеться, словно ничего не случилось. Около недели он не наведывался в конюшню. Затем в замке появились плотники, которые начали строить какое-то странное сооружение. В старом заброшенном стойле, находившемся в углу конюшни, плотники поставили две толстые, параллельные друг другу стенки, примерно метровой высоты. Стенки были расположены настолько близко друг к другу, что лошадь с трудом могла встать между ними. Стенки, очень массивные и прочные, были закреплены на полу толстыми железными полосами и болтами. Вверху стенки перекрывались двумя металлическими полосами, которые могли откидываться и закрываться. На внутренней стороне перегородок закрепили четыре железных кольца, по два на каждой стороне. Конюх Хаасе описал мне все это очень подробно.
