Ознакомительная версия.
Я, конечно, пообещала и созвонилась с ним через месяц, но приехать не смогла.
У меня поперли результаты!
Именно поперли, как будто прорвало плотину; случилось то, о чем долго говорили классики: количество перешло в качество. Трудно поверить, но за этот месяц я продвинулась гораздо дальше, чем Дед, родители и я сама за предыдущие сорок с лишним лет.
Аспиранты мои перевелись в другой отдел — они оба занимались вирусологией, и наши научные интересы не имели точек соприкосновения. С первого августа мне обещали выделить трех свежих биохимиков — выпускников Иркутского университета, а пока что приходится все делать самостоятельно. Ну и ладно.
Зато из планктона мне удалось (!) выделить активный белок (я назвала его БЭ — «байкальским эликсиром»), ответственный за его уникальные свойства. В частности, «байкальский эликсир» весьма необычным образом блокировал действие некоторых анестезирующих препаратов, что позволяло надеяться в буквальном смысле слова на чудо: он мог стать основой для создания уникального лекарства — это будет переворот в медицине, сравнимый с открытием пенициллина или вакцины против оспы!
Справедливости ради надо заметить, что к подобным выводам, немного, правда, более робким, мы пришли вместе с родителями еще год назад, но тогда действующее начало планктона было пока неизвестно, а результаты опытов нестабильными. Ну а по большому счету, ведь еще Дед в свое время строил смелые гипотезы относительно целебных свойств планктона, но тогда не существовало технологии, позволяющей продлить жизнь БЭ, он слишком быстро денатурировал, не успев проявить себя в полную силу.
В своем природном состоянии БЭ действительно крайне неустойчив, собственно, мое открытие и заключалось, главным образом, в нахождении метода стабилизации, после этого выделить его — уже дело техники.
Я целыми сутками не выходила из лаборатории, синтезируя новые искусственные модификации БЭ и анализируя их свойства. Мои запасы планктона подошли к концу. Выращивать его «в неволе» я пока не научилась, в этом смысле со времен Деда мы не продвинулись ни на шаг.
Я подвела итоги своей трехмесячной деятельности — с мая по июль — и поразилась, сколько же я всего наворотила, ужаснулась тому, сколько предстоит сделать (раз в пятьдесят больше), и засела за составление отчетов, прошений в соросовский комитет, в Иркутский центр Академии наук, в Академию медицинских наук и еще в десятки инстанций. Нужно было добиться хоть какого-нибудь финансирования, чтобы мои новые сотрудники не разбежались в первый же месяц, чтобы снарядить экспедицию за новой партией планктона, чтобы подключить биологов, специализирующихся на планктоне: кто-то же должен наконец его «приручить», и этим следует заняться профессионалу, в чем наши многолетние бесплодные попытки убедили меня на все сто процентов.
Первого августа явились трое моих долгожданных выпускников. Один из них некогда нырял с аквалангом. На следующий же день я вместе с ними выбралась наконец в Иркутск — готовиться к охоте за планктоном…»
Кривой с порога заявил торжествующе:
— У меня сюрприз, я знаю имя вашего поэта!
— Ладно уж, погодите, — проворчал Турецкий, предвкушая маленькую победу. — Слишком долго вы возились. Мы, знаете, и сами не лаптем щи хлебаем. Сейчас я и сам угадаю. Это Пастернак, верно?
Кривой тут же округлил глаза и отрицательно помотал головой.
— А кто ж тогда? — удивился Турецкий.
— Да с чего вы взяли, что Пастернак? — еще больше удивился Кривой.
— Ну вот. — Турецкий достал из папки еще один лист. — Тут еще есть несколько строф, я вам сразу не показал. Якобы Пастернака, по крайней мере, автор дневника ссылается на него. Проверьте-ка, пожалуйста.
— Проще пареной репы. — Кривой бегло просмотрел. — Безусловно Пастернак. Это что-то из военных стихов.
— Я бы хотел, чтобы вы все-таки тщательно сравнили, так сказать, с первоисточником.
— Ну ладно, — сказал Кривой и достал из портфеля… томик Пастернака. — Вот, сами смотрите. Три строфы Пастернака полностью соответствуют оригиналу, хотя и выдернуты из общего контекста — стихотворения «Смерть сапера», написанного в декабре сорок третьего года.
Турецкий глянул и убедился.
— Но остальные стихи, — продолжил Кривой, — не имеют к нему ни малейшего отношения. Их автор — Ожуг.
— Как? — Это что-то вроде бы напоминало… Или нет?
— О-жуг.
— Ожуг?! — Турецкий хлопнул себя по лбу, так что мозги зазвенели. Ведь так же звали ее пса, ньюфаундленда — именно Ожуг!
— Ян Болеслав Ожуг, — уточнил Кривой, достал свое заключение и придавил его сверху небольшой книжечкой упомянутого автора. — Отличный польский поэт. Полагаю, знание его стихов делает честь вашим государственным преступникам.
— Польский?!
— Ну да, а что такого. — Кривой заметил, что Турецкий разнервничался. — Я кого-то не того для вас нашел?
— Да нет, все отлично. — На самом деле все было на редкость отвратительно.
— Так что поляк вам попался. Собственно, потому и были проблемы, что мы имели дело с переводами. Ожуг — довольно крупная величина в польской поэзии, и, если б вы сразу сказали, что стихи переводные, можно было бы этот орешек гораздо быстрее раскусить.
— А что же вы мне там говорили про сходство с Есениным? — растерянно спросил Турецкий.
— Эти аллюзии были неслучайны. Есенин — давняя литературная привязанность Ожуга. И вообще, он тоже такой же полудеревенский, этнографический, как бы это сказать, экологичный, вот… О! — подпрыгнул Кривой. — Это же отличная мысль. Есенин — певец экологии! Можно смело Гринпис окучивать в таком направлении.
«…ДСДД встретил меня с распростертыми объятиями, снова агитировал за большой откровенный разговор, сетовал, что у нас не сложились отношения со времен моего детства и т. д., и т. п. Большой разговор он так и не решился начать, отвел меня к сараю, где хранились наши семейные реликвии, а сам пошел в дом, — видимо, собираться с духом.
Сарай был сухой, чистый и мог носить почетное звание нашего семейного музея. На полке возле входа лежал шлем, который отец когда-то надевал на Ожуга, пытаясь сделать из него водолаза-профи, и который Ожугу не подошел. Я повертела шлем в руках, и на меня нахлынуло… Вспомнила про Деда, потом про родителей и расплакалась, как трехлетняя девочка. Не знаю, сколько я рыдала, хорошо, что ДСДД не было рядом, не хотелось, чтобы кто-нибудь в этот момент меня видел. Пожалуй, он догадывался, что со мной может случиться истерика, и специально оставил меня одну. Я кое-как успокоилась, вытащила снаряжение во двор, проверила, все ли исправно, упаковала, в общем, провозилась часа четыре.
ДСДД показался во дворе один раз в самый разгар трудового процесса, спросил, не нужна ли помощь, но руки у него еще побаливали, он сам мне признался накануне по телефону, поэтому я ответила, что замечательно справлюсь сама.
Наконец, умаявшись как следует (таскать с места на место аквалангистское снаряжение работа вообще-то для здорового мужика), я зашла в дом.
ДСДД налил по чекушке за упокой души Папы, Мамы и Деда. Чекушка у него была полновесная — сто двадцать пять граммов, как полагается, и меня натощак после изрядной физической нагрузки сразу повело. ДСДД налил себе еще чекушку — за здоровье и, не теряя времени, достиг примерно той же кондиции, что и я.
— Надо было нам много лет назад распить с тобой по маленькой — за устранение недопонимания, — сказал он, смахивая слезу.
— Надо было, — согласилась я.
— Расскажи-ка ты сперва, как родители погибли.
ДСДД налил еще по полчекушки. Я больше не хотела, но он меня уговорил. Я коротко рассказала ему про тот кошмарный Новый год, про неповоротливость следствия и про то, как, не выдержав, сбежала из Москвы на Байкал и теперь совершенно об этом не жалею.
— Ты думаешь… ты думаешь, это было как-то связано с гибелью Деда?
Я не знала, что ответить. Я отчетливо помнила все детали, связанные с событиями лета восьмидесятого года, и у меня были некоторые смутные подозрения. Но я никогда не говорила на эту тему ни с Отцом, ни с Мамой, ни тем более с Бабушкой, и они сами никогда не обсуждали ее между собой, во всяком случае при мне. И почти наверняка в мое отсутствие — в нашей семье это было табу.
— Ты знаешь, кто был его старый знакомый, с которым Дед встречался перед смертью, — спросил он, не дождавшись ответа.
Я рассказала ему про открытие, сделанное мной на похоронах отца БГП-2.
— Точно, — подтвердил ДСДД, — это он. Они враждовали с незапамятных времен.
ДСДД рассказал, что СДД — тоже был нашим коллегой, биохимиком. Они с Дедом познакомились после войны, работали над одной проблемой, но Дед в цивильном НИИ, а СДД — под патронатом товарища Берии. СДД настрочил на Деда донос, и того арестовали, но ему невероятно повезло — выпустили буквально через неделю. Как, почему — покрыто мраком, а донос Дед видел своими глазами — следователь демонстрировал, он тоже не мог себе представить, что Деда придется освободить.
Ознакомительная версия.
