Ознакомительная версия.
Это лишний раз доказывало, что фермеру Смиту повезло с супругой.
АНДРЕЙ АКУЛОВ — ИВАН БОЙЦОВ. ПОЕДИНОК
Серая громада «Отрадного» располагалась в местах, которые поздней весной, золотой осенью и, конечно, летом пленяли своей живописностью. Но в основной для сельской России морозно-грязноватый сезон оно сливалось с пейзажем — на сером, хотя и не тающем, снегу, под казенным одеялом серых небес. Торчащие там и сям строительные конструкции отнюдь не превращали «Отрадное» в отраду для взора. Дом отдыха, по словам старожилов, в конце восьмидесятых ремонтировали, потом консервировали, потом снова ремонтировали, потом он, помнится, горел вследствие каких-то дефектов электропроводки, был крупный шум, и над пожарищем металась стая ворон. После пожара окончательно все разладилось, и пугающие своей неустроенностью корпуса превратились в подобие местного замка с привидениями, с той разницей, что желающих посетить его с экскурсией не находилось. В брежневскую эпоху «Отрадное» считалось респектабельным местом: сюда приезжали на отдых заслуженные пожилые актеры и военные, вспоминающие молодость, а также партчиновники и их жены, пытающиеся урвать клочки своей молодости, пока она окончательно их не покинула, перетекши в полную унизительных болезней старость. В наши дни здесь избегала тусоваться даже деревенская шпана.
Только с прибытием Андрея Акулова и его доверенных лиц кое-что изменилось. Нельзя сказать, что «Отрадное» получило новую жизнь, но, по крайней мере, оно смогло оправдать свой мертвенный вид. От бандитского логова и не требуется, чтобы оно выглядело королевскими покоями.
Проведя небольшую рекогносцировку, Андрей Акулов выбрал для переговоров с председателем колхоза «Заветы Ильича» спортивный зал. Пожалуй, он был прав: в огромном плоском пространстве с забетонированным полом и застекленными, несмотря на все невзгоды, огромными окнами держать противника под контролем было удобнее всего. Если Бойцов надумает приводить своих крестьян, пусть приводит: стоит им проявить враждебные намерения, шевельнуться не в ту сторону или хоть не так пернуть, — уложат их всех, как телят. Так что пусть лучше не рыпаются. Акулов, хоть злые языки и зовут его Акулой, не хочет лишней крови: он совсем не кровожадный разбойник Бармалей. Он всего-навсего привык добиваться поставленной цели. Отдадите ему то, что ему нужно, и он оставит вас в покое, вот и все. Не отдадите — пеняйте на себя. Все просто. Он вообще-то человек простой, если кто понимает. В том, что Бойцов придет в назначенное время и в назначенное место сам, ножками, неся в отдельной папочке фондовые документы, у Акулова сомнений не было. Он считал, что председателя уже купил. Одни люди покупаются на одно, другие — на другое. Бойцов относился к той редкой сейчас головоломной породе, которая на деньги не покупается. Но жизнь любимого человека — такая универсальная валюта, на которую можно купить каждого. Приходится только правильно выбирать объект, чтобы не ошибиться, потому что далеко не все близкие родственники при этом являются любимыми людьми. На памяти Акулова всякое бывало! Один, например, палец о палец не ударил ради жены, зато обмирал по старушке матери; у другого была ситуация противоположная — жену обожал, зато если с вечно живой мамашей расправятся бандиты, был бы только рад; у третьего уязвимое место — дедушка, у четвертого — четырнадцатилетняя девочка-любовница… Акулов достаточно наблюдал за Бойцовым (и лично, и через своих подчиненных), чтобы убедиться: его уязвимое место — сын. Младший. Может, он и старших так же любит, но их так просто не достанешь. А пацан — вот он, бегает как ни в чем не бывало, никого не опасается, людям верит, дурачок эдакий. Тут-то мы его и хвать!
Заприметив из окна на дороге, ведущей к «Заветам Ильича», высокую худую фигуру Бойцова, Акулов расслабился. Нельзя сказать, что он испытал торжество: это было бы слишком сильное чувство для такого заурядного случая. Торжествовать можно, когда одержишь победу над равным по силе соперником, изворотливым и хищным. А тут кто, скажите на милость? — какой-то лох из мужиков. Акулов знал, что он прибежит, он и прибежал. За сыном. Один, без своих крестьян, правильно, Акулов так и рассчитывал. Тем проще.
Трое телохранителей Акулы, вооруженные автоматами Калашникова, во имя исполнения формальностей охлопали Бойцова по бокам снизу доверху, но чрезмерно себя проверкой не утруждали. Чего им бояться? Их, вместе с хозяином, пятеро — пятеро вооруженных до зубов гангстеров. А он, высокий, худосочный, с лицом аскета, один. Когда они открыли его портфель, то ничего, кроме лезущих из папки документов, не увидели.
— Уберите лапы, — предупредил Бойцов. — Это не вам, а вашему хозяину.
Трое амбалов лениво отодвинулись от портфеля: получать вздрючку от Акулы не хотелось никому. Иван Андреевич обратил внимание на то, что в дальнем конце гигантского, увеличенного еще и отсутствием спортивных снарядов, голого зала неподвижно стоят двое: один постарше, другой помоложе. Оба они были чем-то похожи: черноволосые и темноглазые, несуетливые, в отличие от тех троих, но в их неподвижности угадывалась опасность. Она была сродни неподвижности кобры, которая практически незаметна, когда дремлет меж камней, но, недреманным взором подметив движение добычи, оживет и бросится, совершив смертельный выпад. Кто же из них Акулов? Иван Андреевич поставил на того, который был старше.
— Это ты Акулов? — обратился к нему Бойцов, приблизившись на такое расстояние, с которого бандит мог разглядеть содержимое его портфеля.
— Давненько мне никто не «тыкал», — со снисходительной ленцой сытого льва отозвался тот, кто постарше. — Но угадал ты, бедолага, правильно: Акулов — это я. И я сегодня добрый. Но если окажется, что фондовых документов ты не принес, а явился с голыми руками на жалость давить, своего щенка выпрашивать, тогда — уж не прогневайся — буду злой. Ну так как?
— Принес, — ответил Иван Андреевич, стараясь, чтобы каждое слово звучало со стыдом и натугой, словно ему приходилось выталкивать их из себя. — Все принес, что ты хотел. Только не трогай ни меня, ни сына, очень тебя прошу. Сдаюсь на милость победителя.
Иван Андреевич уловил, что второй черноволосый, являвшийся, очевидно, личным телохранителем Акулова, недоверчиво вслушивался в его слова, и подумал, что, наверное, переборщил с демонстрацией своего унижения. Но Акулов ничего не заметил: должно быть, изъявления раболепства были для него привычны. Бойцов невольно задумался о том, какое количество невинных людей надо было сломать и раздавить, чтобы привыкнуть к такому тону — униженному и страдальческому.
«Змея, — мысленно произнес Иван Андреевич, настраиваясь на то, что обязан был совершить и что совершить ему, постоянно перечитывавшему Толстого и Достоевского, было все-таки трудновато. — Ядовитая змея. Нет, меньше змеи: хищное насекомое. Сколопендра, многоножка в человеческом облике. Люди способны раскаяться, изменить свое поведение — насекомому это не дано. Оно будет ползти и ползти, кусать и кусать, пока на него не наступят… Если наступить, ничего страшного не произойдет: просто хрустнет хитиновый панцирь. Правда, в последнюю секунду жизни насекомое успеет выпустить смертельный яд… Ну так чего же еще ожидать от него?»
— Где документы? — услышал Иван Андреевич. Улыбнулся и ответил:
— Вот они.
Время на размышление кончилось. Все для себя решив, Иван Андреевич смело двинулся к латифундисту, открывая на ходу портфель с так необходимыми гражданину Акулову колхозными документами. Но вместо документов рука Бойцова вытащила завернутый в белое полотенце пистолет, и, пока телохранители не успели сообразить, что эта матерчатая штука способна представлять опасность, Бойцов, подойдя почти вплотную к Акулову, выстрелил в него в упор два раза. Успел выпустить и третий заряд, но третья пуля досталась стоявшему возле шефа телохранителю Мусаеву. Как верный пес, он постарался заслонить хозяина своим телом, но спасти его уже не смог. Не смог даже разделить его участь, потому что Мусаев был ранен, Акулов — убит.
Что пуля настигла его, Акулов понял сразу: с ним уже случалось такое, но ранения оказывались легкими, и после них он, как правило, быстро выздоравливал. Акулов привык считать себя неуязвимым. Пусть умирают и мучаются от ран другие, но не он, разве не так? Так было всегда, так должно было оставаться. Поэтому в первую долю секунды после того, как пуля пробила ему грудь, он не думал ни о пуле, ни о ранении, он думал только о том, как сейчас отдаст приказ изрешетить этого лоха, который посмел сопротивляться. Нет, измолоть его в мелкую капусту, и пусть только попробует скулить, так легко он не отделается! Но приказ Акулов не отдал, потому что у него вдруг не стало ни голоса, ни дыхания. Вместо них в груди поселилась огромнейшая, как ледяная глыба на полюсе, боль, от которой заискрилось в глазах. «И это все? — спросил Акулов кого-то неведомого. — И ничего больше не будет? Даже если я откажусь от документов?» Он вдруг понял, что не нужны ему были никакие документы и если бы даже сейчас Бойцов насильно совал их в руки, которых Акулов уже не чувствовал, от них пришлось бы отказаться, потому что на этих бумажках был напечатан смертный приговор Акулову, который он собственноручно сейчас подписал… Вот оно как обстоит на самом деле! А он и не знал! Если бы знал, поступал бы по-другому…
Ознакомительная версия.
