Однако вид полковника Васина на экране был не слишком-то радостный. Он хмурился и как-то нервно шевелил руками.
— Американцы могли компьютерным способом добавить недостающие кадры. Сейчас такая фантастическая технология, цифровая, естественно, что по образцу вполне можно смоделировать недостающие кадры, — говорил Грязнов. — Константин Дмитриевич, Олег, вы не заметили, что Васин говорит о своем согласии работать, а камера снимает со спины, мы не видим, как шевелятся его губы. Я вполне допускаю, что эта фраза, сказанная Васиным по другому поводу, врезана именно в этот кадр.
— Да, но камера работает безостановочно, — протянул Левин.
— Безостановочно? Боюсь, что это нам только кажется, как и нашим друзьям из госбезопасности.
В лаборатории научно-технического отдела ГУВД на Петровке были сделаны новые фотографии полковника Васина. Меркулов сказал, что поручил следователю прокуратуры Медникову разыскать родственников Васина, живущих в России, и допросить их, допросить также его бывших сослуживцев, бывших соратников по учебе на высших курсах Генштаба.
Меркулов надеялся, что появятся какие-нибудь нити, соединяющие генерала Сельдина с полковником Васиным, или вполне может обнаружиться, что были какие-либо отношения между любителем фашистской атрибутики Самохиным и тем же полковником Васиным.
Лет пятнадцать назад Андрей Викторович Ваганов, окончив училище, получил назначение в ЗабВО, Забайкальский военный округ. Ваганов начинал военную карьеру в ракетных войсках.
В то время командующим округом был престарелый генерал-полковник Белик, у которого было двое сыновей: один вполне добропорядочный инженер, работавший в Иркутске, а другой — Прохор — обыкновенный алкоголик.
Командующий каждое воскресенье летал своим самолетом из Читы в Иркутск, повидать сына-инженера, а тем временем Прохор напивался буквально до потери сознания. Дело в том, что еще с детства он страдал эпилептическими припадками, и так уж случилось, что не один и не два раза Андрей Ваганов «откачивал» Прохора.
Один раз Ваганов обнаружил сына командующего лежащим на улице Ленина и бьющимся в припадке. Ваганов в тот момент ехал в машине, возвращаясь из штаба округа; увидев Прохора, он бросился к нему, просунул между стучащими зубами расческу и, взвалив Прохора себе на спину, усадил в машину и доставил домой, к Белику.
Командующий был чрезвычайно благодарен Ваганову. С тех пор Андрей Викторович подружился с Прохором. Стал вхож в семью командующего.
Возможно, это высокое знакомство сыграло решающую роль во всей его дальнейшей карьере.
Ваганову два раза досрочно присваивали воинские звания. Вскоре он был переведен из холодной Читы в Москву, где поступил в Академию Генштаба. Ваганов был очень молод по сравнению с другими слушателями Академии.
За успешное руководство по дислокации новых советских ракет на Кубе Ваганову было присвоено звание генерал-майора. Он уже считался, негласно правда, крупным специалистом по советскому присутствию за рубежом.
Правда, в семейной жизни Ваганова не все было гладко. Женившись в Чите, он три года наслаждался счастьем, но на четвертый год семейной жизни обнаружилось, что жена не совсем здорова, что у нее начало развиваться психическое заболевание.
Находясь в Чите, Ваганов обращался ко всем светилам в Сибири, специализирующимся в области психиатрии. Возил жену в Иркутск и Красноярск, летал с ней в Москву, но все было безрезультатно. Болезнь прогрессировала. И в конце концов жена Ваганова выбросилась из окна девятого этажа своей квартиры в Чите.
Уже будучи в Москве, Ваганов женился вторично, женился не на ком-нибудь, а на дочери крупного партийного бонзы. Однако после вторичной женитьбы невольный интерес Ваганова к психиатрии не пропал, а, напротив, усилился.
Те несколько лет, пока Андрей Викторович занимался поисками лекарств и методами лечения своей первой жены, он стал настоящим специалистом по психиатрии. Он проштудировал массу книг по тому заболеванию, которым страдала его первая супруга. Читал даже медицинские учебники и диссертации, которые хотя бы отчасти касались данной тематики. Беседовал не с одним светилом психиатрии…
И в Москве, когда надобность в изучении психиатрии отпала, он, к удивлению второй супруги, все так же проявлял интерес к этой области медицины.
В Москве у него появились знакомства с некоторыми сотрудниками закрытого института МВД, Научно-исследовательского института судебной медицины.
Ваганов познакомился с младшим научным сотрудником одного из отделов института, Кузьминым Федором Устимовичем. Федор Устимович занимался разработкой новых специфических препаратов. Естественно, он проводил свои изыскания не один, а с целым коллективом коллег. Что разрабатывала лаборатория, в которой работал Кузьмин, являлось, конечно же, секретом для всех, в том числе и для Ваганова.
Через какое-то время Кузьмин, не поладив с сотрудниками, которые не давали ему продвинуться в карьере, воспрепятствовали выйти в заведующие лабораторией, — поссорился с ними и уволился. Его, как медицинского работника МВД, направили заведовать специальным психиатрическим заведением в Ильинском…
Ваганова после Академии Генштаба послали в Германию, но отношения между Вагановым и Кузьминым не прерывались.
Кузьмин, как ученый, не мог, да и не хотел оставить свои прежние изыскания. Конечно, он давал подписку о неразглашении секретных сведений, связанных с научными разработками института, но не давал подписку о том, что не будет в дальнейшем заниматься наукой. И в Ильинском, несмотря на убогость и недостаток аппаратуры, Кузьмин на досуге предавался индивидуальному научному творчеству.
Ваганов, бывавший в Ильинском в гостях у Федора Устимовича, живо интересовался успехами Кузьмина. И даже предлагал помощь. Сначала будто бы шутя, но потом предложение о помощи оказалось совершенно реальным: Ваганов прислал из Германии грузовик со всей уникальной аппаратурой, которую просил главврач Кузьмин.
Врачи в Ильинском менялись чуть ли не каждый год. После разукрупнения психзоны врачей осталось всего трое, по одному на каждое отделение: первым отделением заведовал сам главврач Кузьмин, вторым — Кошкин, третьим — Федя Полетаев.
Тоска в Ильинском была страшная — если не заниматься наукой или каким-нибудь хобби, нормальному человеку выжить просто невозможно. И хобби было у каждого из медиков. Кошкин занимался анатомией. Полетаев, поняв, что его альтруистические порывы терпят фиаско, отчаялся и решил, что, как только закончится срок отработки после мединститута, он тоже, как и остальные, немедленно вырвется из Ильинского. Правда, с появлением психзаключенных, потерявших память, Федя Полетаев немного приободрился. Ему в голову пришла безумная идея — попробовать вылечить их. Но осуществить эту идею было даже технически очень непросто.
Главврач Кузьмин, который, мягко говоря, недолюбливал Полетаева за его прекраснодушие и витание в облаках, потерявших память определял непременно во второе отделение, к Кошкину.
Иван Кошкин на больных психов откровенно плевал, и не составило труда добиться согласия Кошкина на то, чтобы Полетаев немного позанимался болезнью хотя бы одного из «не помнящих родства».
Кошкин согласился, но с условием, что об этом не узнает Кузьмин. А Кузьмин, проводивший все время в своей лаборатории, еще менее Кошкина интересовался пациентами, так что Полетаев и Кошкин были уверены, Кузьмин ничего не узнает.
Федя Полетаев скрывал ото всех, что он очень страдает, страдает оттого, что завидует. В глубине души он считал себя не рядовым «коновалом», он считал, что вполне мог бы принести мировой медицине какую-то пользу. Тем более, что у него перед носом был пример Кузьмина, который сутками ходил хмурый и рассеянный, и если и говорил, то лишь на темы новых соединений барбитуратов, которые у него получились, и сетовал на отсутствие необходимых химических компонентов…
В Ильинском, как и в остальных спецучреждениях страны, было негласное правило: больные, совершившие незначительные преступления типа кражи или небольшого разбойного нападения вследствие приступа болезни, должны «лечиться» не менее трех лет. После совершения более существенных преступлений «лечение» должно быть более продолжительным — не менее пяти лет.
Примерно раз в полгода из института Сербского приезжала комиссия и просматривала карты больных. Если заканчивался трехлетний «срок лечения», то больных уголовников выписывали. Иное дело «диссиденты»: если даже кто-нибудь из них был абсолютно здоров, но не отбыл пяти-семилетний срок «лечения», вырваться из Ильинского ему было невозможно. Комиссия писала заключение, что стойкой ремиссии не наступило, больной опасен и тому подобное.
