— Мигулько! Костя! А ну, давай, притарань задержанного ко мне в кабинет! Быстро, быстро, прокурор ждет!
Мигулько кинул на нас затравленный взгляд и стал на цыпочках спускаться по лестнице, потянув за собой и Гайворонского, — вроде как его тут нет, и он не слышал приказа начальника. Гайворонский повлекся за ним; правда, оглянувшись на нас с Лешкой, хмыкнул и иронически приложил палец к губам. Мы с Лешкой затаились. Тубасов подождал и, не услышав ответа, судя по шагам, двинулся в сторону площадки.
— Костя! Я ж знаю, что ты там! — позвал он, но не получил отклика. — Ах ты ж, черт!
Через секунду из коридора показалась его плотная фигура и лоснящееся красное лицо.
— Ну, и где этот архаровец?
Горчаков очень убедительно пожал плечами, я воздержалась от ответа.
— Я ж знаю, что он тут был. Ну давай, ты слетай, — предложил он Горчакову.
Я с интересом наблюдала, как Горчаков сделал лицо выпускницы Смольного института, которой люмпен в подворотне предлагает заняться оральным сексом. Будь Тубасов белым офицером, после такого лица ему оставалось бы только застрелиться. Но он был красным полковником и даже не расстроился.
— Давай-давай, — подбодрил он Горчакова. — Твой прокурор ждет, — сделал он упор на слове «твой».
— Я что, мальчик на побегушках? — пробормотал Горчаков.
Тубасов нетерпеливо качнулся с носка на пятку и, махнув рукой, стал спускаться по лестнице.
— Ладно, сам схожу, — решил он по дороге, и, вовремя спохватившись, что за задержанным ему надо не спускаться, а подняться на один этаж, в уголовный розыск, крякнул и круто изменил направление.
Проходя мимо нас с Лешкой, он с осуждением повертел головой, — мол, вот выросли архаровцы, не уважающие ни лица, ни чина, и тяжело потопал наверх.
— Ну что, Лешка. Пойдем домой? — спросила я, отвернувшись, чтобы Горчаков не заметил моих слез. Все остальное уже не интересовало меня, никто и ничто уже не могло ничего изменить. Мне захотелось домой, к Сашке и Хрюндику, — выплакаться всласть под их сочувственными взглядами и забыть все происшедшее. На-все-гда. Может, отпроситься в отпуск на неделю, съездить вместе с Сашкой и Хрюндиком в какой-нибудь пригородный пансионат. На заграницу-то денег не наскребем, так хоть в Репино… Нет, Хрюндик не поедет, ему уже скучно с нами. Но оставлять его дома тоже нельзя — вдруг припрется этот маньяк, или, еще хуже, подкараулит его на лестнице… Тьфу, даже думать об этом не хочу!
Все, теперь вообще нельзя быть спокойной ни одной минуты. Если он узнал мой номер телефона и адрес, кто ему мешает выведать, где учится мой сын, или устроить какую-нибудь гадость в бюро судмедэкспертизы, где работает Сашка? Сдать ребенка пожить к отцу или бабушке можно, но это не решает вопроса. В конце концов, их адреса тоже узнать не проблема, да и выследить человека легче легкого…
— Господа, что же делать? — тоскливо произнесла я, даже не заметив, что говорю вслух.
Но Горчаков не ответил, прислушался к чему-то и даже поднял вверх палец, призывая меня тоже навострить уши. С третьего этажа доносились отголоски какой-то свары: вроде бы Тубасов на кого-то наезжал, а кто-то тихо, но твердо отклонял инсинуации. Мы с Лешкой завороженно пошли на голоса и затормозили в конце коридора выше этажом.
Это в начальственных апартаментах в связи с поздним временем уже царило затишье, и даже свет в коридоре был притушен, а на третьем, розыскном, этаже жизнь еще вовсю бурлила. Но едва мы заглянули в коридор, стало понятно, что во всех кабинетах тоже затаились и прислушиваются, такая занятная разыгрывалась сцена.
Тубасов при полном полковничьем параде, даже в непонятно откуда взявшейся фуражке (кажется, он ее нес в руке, когда проходил мимо нас по лестнице), багровый от желания угодить новому прокурору района, с которым вообще непонятно, как налаживать контакт, раз тот не пьет из милицейских стаканов и баней не увлекается, навытяжку стоял перед полуоткрытой дверью кабинета и натужно увещевал:
— А я тебе говорю, иди его веди! Что ж я тут, тьфу… Тебе еще долго буду говорить?
А тихий спокойный голос Синцова отвечал ему из кабинета:
— Я сказал, никого никуда не поведу, и вообще уйдите, не мешайте работать.
— Да как ты… Тьфу, чтоб тебя! Ты что, блин, не понял?! Прокурор требует!
— А мне прокурор не начальник.
— Что-о?! — Тубасов аж задохнулся от такой дерзости. — Ты ж погоны носишь, сукин сын! Молчать, когда тебя полковник спрашивает!
— А вы мне тоже не начальник, — бесстрастно отозвался Синцов, — я в главке работаю.
— Ах ты ж, в главке, значит?! Вот я сейчас позвоню…
— Звоните. Но я тоже могу позвонить. И скажу, что мешаете работать. Все?
Тубасов, почувствовав шорох за спиной, беспомощно оглянулся, и мне стало даже жалко его. Из-под фуражки, криво напяленной на голову, текли капли пота. Смахнув пот, он встретился со мной глазами, быстро отвел их, еле слышно выругался, прихлопнул дверь кабинета и направился прочь.
Когда грузные шаги его затихли внизу, из кабинета высунулся Синцов. Увидев меня с Лешкой, он подмигнул нам, приложил к губам палец и снова скрылся в кабинете. Откуда-то возник онер Гайворонский, взял нас с Лешкой под руки и потащил вниз, в дежурку.
— Тубасов там? — поинтересовался Лешка, но Гайворонский хмыкнул, — Нет, конечно. Побежал вашему жаловаться. Это надолго, так что мы можем чайку попить. А тебе, Машка, я бы водки налил.
— Я не пью водку, — отмахнулась я.
— Ну, вина.
Костя уже метнулся в лабаз, сейчас позвоню ему, чтобы прихватил винища.
Вообще-то я и сама почувствовала, что не вредно бы выпить. Может, хоть это меня успокоит. Мы втроем устроились в закутке дежурной части, где по очереди отдыхали милиционеры из дежурной смены, если таковая возможность представлялась. Закуток был без окна, и обстановка там была небогатая: узкая продавленная кушетка да шаткий столик, украденный из летнего общепита еще в советское время, четыре алюминиевые ножки и щербатая пластиковая столешница. На кушетке, — видимо, в качестве предмета интерьера, — лежал начатый рулон розовой туалетной бумаги, Гайворонский красиво расставил на столе одноразовые стаканчики и свернул из обрывков туалетной бумаги розочки с целью придания изысканности сервировке, потом вспомнил, что у него в кабинете лежит коробка конфет, и убежал за ней. Я подумала, что времена изменились, и если раньше, в застойные годы, процесс выпивки не отягощался никакими излишествами, и сверхзадача соответствовала задаче, то теперь даже у сотрудников уголовного розыска наблюдается стремление облагородить процесс. Практически сразу в закуток просочился Мигулько с пакетом, в котором звякало «лекарство» — несколько бутылок.
— Может, Стеценко твоего позвать? — спросил у меня Лешка.
— Не надо. Не хотелось бы оставлять Хрюндика одного, — покачала я головой.
— Так ведь псих тут парится, и твоему Хрюндику в данный момент ничего не угрожает, —Лешка поднял палец в потолок.
— Знаешь… — я помедлила, пытаясь сформулировать то, что не давало мне покоя, — почем я знаю, кто он такой. Может, он вовсе и не псих? И их там целая группа?
— Да ладно, Машка, — отмахнулся Мигулько, шаря в пакете, видимо, на ощупь пытаясь найти самую вкусную бутылку. — Вульгарный псих. Наверное, когда-то девушка его грубо отшила, и он комплекс словил.
Он выставил на стол бутылку водки и бутылку красного вина:
— Испанское. Говорят, хорошее. У нас опер в Испанию съездил отдохнуть, так говорит, там любое вино хорошее. Бутылка один евро стоит, а вино хорошее.
—это сколько стоит? — спросил Лешка, придирчиво рассматривая этикетку.
— Да уж подороже, чем один евро, — Мигулько отобрал у него бутылку и достал из кармана ножик со штопором. — Что ж я, буду потерпевшую бормотухой угощать?
— Это хорошее вино, Лешка, я его знаю, —вяло сказала я, забившись в самый угол кушетки. Горчаков обернулся и внимательно посмотрел на меня, потом присел передо мной на корточки, так, что наши глаза оказались на одном уровне.
— Машка, все уже хорошо, — ласково проговорил он. — Все в безопасности, психа закроют на пятнадцать суток, за это время потрясем его, он охоту потеряет по квартирам ходить. Хочешь, ночевать поедем к нам? Ну что тебе покоя не дает? Мигулько, — кинул он через плечо Константину, — ну что ты возишься? Наливай ей быстрей.
Он держал меня за руки и заглядывал в глаза. Конечно, смешно было бы от меня сейчас требовать полной безмятежности, но Горчаков за много лет выучил все мои реакции наизусть. Да, помимо пережитого страха за себя и за своих близких, и помимо страха перед, не дай бог, грядущими визитами маньяка, мне еще кое от чего было не по себе. Не давала покоя одна мысль, Лешка был прав.
— Как ты сказал, Костя? — повернулась я к Мигулько. — Его грубо отшила девушка, и на этой почве у него появился комплекс?
