Ознакомительная версия.
Дуська понемногу успокаивалась: перестали вздрагивать плечи, затихли руки, спина сделалась плоской. Потом она и вся стала плоская – затихла.
– Все, Евдокея? – еще немного подождав, спросил участковый. – Проплакалась?
– Проплакалась, – в подушку ответила Дуська.
– Ну, так подымайся…
И Дуська поднялась – показала незрячее от слез лицо, скрученные в сосульки волосы, мокрую на груди черную комбинацию.
– Ты не смотри на меня, Анискин, – криво улыбнулась она. – Я теперь страшная…
– А ты подчапурься, подчапурься, Евдокея.
Анискин отвернулся к окну, и, пока Дуська причесывалась, намазывалась и накидывала халатик, смотрел на сиреневую Обь и на старый осокорь, что стоял одиноко на берегу. Осокорь шелестел жестяной листвой, в стволу был крепок и черен, но кору бороздили такие же глубокие морщины, как и лицо Анискина. Ничего удивительного в этом не имелось, так как осокорь был лет на двадцать старше участкового, а ведь только так говорится, что дерево крепче человека. На самом же деле, подумал Анискин, дерево человека мягче, крепче его только железо, так оно и есть железо бездушное…
– Ты подчапурилась, Евдокея? – спросил он.
– Готово, Анискин!
Дуська в халатике сидела на кровати, тихая.
– Я что ревела, Анискин? – с усмешкой спросила она, показывая глазами на пол, где горкой все еще лежали вещи. – Я то ревела, Анискин, что добро пропадает, а замуж… – Дуська засмеялась. – Это ведь со смеху умрешь, что никто замуж не берет… А ты знаешь, Анискин, почему… А потому, что вы, мужики, только на войне храбры. Как дело до баб доходит, ваш брат трусливее зайца…
– А это почему? – повеселев, спросил Анискин. – Это как так?
– А вот как! – ответила Дуська и кокетливо повела бровями. – Чего мужики на мне жениться боятся? А оттого, что я вольно живу – народ возле меня завсегда вертится, на всю деревню песни реву… Вот они и боятся, а того понять не могут, что я самая верная жена и есть – я мужиков распрекрасно хорошо узнала, и мне сласти от сласти искать не надо… Вот таки дела, товарищ Анискин!
Дуська поднялась, не глядя, комкая, начала собирать с пола вещи. Она разом зашвырнула их в сундук, со звоном закрыла крышку и села на нее.
– Мне крышка, а на крышке сижу! – лихо улыбнулась Дуська. – Вот таки дела, Анискин!
– На тебе Гришка Сторожевой хочет жениться, – просто сказал участковый. – Я теперь это доподлинно знаю…
– Откуда? – помолчав и сложив руки на груди, спросила Дуська. – Ты скажи, Анискин, откуда?
– А оттуда, что он у заведующего клубом аккордеон увел, – ответил Анискин и посмотрел на Дуську безмятежными глазами. – Вот я и вырешил: если он крупну кражу совершил, значит, жениться хочет…
Еще договаривая, участковый резво поднялся со стульчика, пошел хлопотливо к дверям, но возле них, конечно, остановился и стал спиной слушать Дуську. Она молча повозилась, потом усмехнулась и сказала:
– Он что, дурак – аккордеоны воровать?
– Выходит, что дурак! – спиной ответил участковый. – Рази умный человек станет тебя к заведующему приревновывать? – Анискин опять повернулся к Дуське и спросил: – Ну, вот почему ты к этому завклубу возвернулась? Что он ручки целует и на музыке играет?
Дуська не ответила. Она медленно сползла с сундука, еще медленнее пошла к окошку, прильнув к наличнику плечом, посмотрела на улицу. По небу ползла голубая кудрявая тучка, приближалась к солнцу, и от нее на землю отражались тоже голубые кудрявые лучи. Они растрепанным пучком падали на реку, и в этом месте, где они подрагивали, вода была изумрудной.
Приглушенно вздохнув, Дуська полуотвернулась от окна, пошевелила полными понежневшими губами. На ее лицо падал свет от реки, глаза продавщицы мягко голубели.
– Ишь ты! – вполголоса проговорил участковый. – Как в кино, любовь-то… Ну, а я пошел!
Анискин открыл дверь, просунул в нее половину пуза, переставил через порог ногу, но опять-таки не ушел – такой был этот Анискин, что всегда уходил не сразу.
– Евдокея, а Евдокея, – позвал он. – А ты не видала, кто еще возле клубу обретался, когда вы с этим фертом выходили?
– Окромя Гришки, никого, – вполголоса ответила Дуська. – Никого!
– Выходит, ты Гришку видела, а ферт – нет!
– Я завклубу глаза отводила.
– Ах, Евдокея, Евдокея! – прокудахтал Анискин. – Ах, ах!
Потом участковый из Дуськиной комнаты выбрался окончательно – снова прошел мимо сельповских богатств, магазинных запахов и выбрался на улицу, где ничейный пес Полкан в лопухах уже не лежал, а стоял, глядя в окно.
– Вот Полкан ты есть Полкан! – сказал Анискин, потрепывая пса по загривку. – Сейчас к тебе сама Евдокея выйдет. Она выйдет, Полкан ты есть Полкан…
Отпустив загривок Полкана, участковый заинтересованно прищурился. «Интересно, – подумал он, – шибко интересно, что все приметы на Гришке Сторожевом сходятся!»
После этого он энергично пошел домой – обедать…
Taken: , 1
Пообедав, участковый, как всегда, улегся спать, чтобы не бродить по полуденной жаре, поспав же, выпил пять стаканов чаю, посоветовался с женой Глафирой насчет младшего сына Витьки, который шляется в утреннее время у клуба, и в часу этак в восьмом выбрался на улицу, на ходу запихивая в карман газету «Правда», а другой рукой застегивая пуговицы на воротнике рубахи. С тем и другим делом участковый справился удачно, улыбнулся сам себе и широко осмотрелся по сторонам.
Сентябрьская деревня была обычной – лежала на дороге тяжелая коричневая пыль, тихая и невредная для колес; шли по улице два древних старика с посошками – дед Крылов и дед Голдобин, – мальчишка катил железное колесо от тележной ступицы; у палисадников краснели рябины, посверкивали катышки черемухи, дома за деревьями казались тихими, примолкшими, уменьшившимися оттого, что на окнах и крышах лежал отблеск розового солнца.
Участковый охотно пошел по пыльной дороге. По вечернему времени он дышал легко, к Оби поэтому не прижимался, чтобы веяло прохладой, а двигался прямой улицей и минут через пятнадцать оказался возле колхозной конторы. Голос председателя Ивана Ивановича слышался через открытое окно, и только тогда Анискин сообразил, что сегодня воскресенье. «Ах, ах, ах, – подумал он. – Это ведь страсть как время быстро бежит! Вчера была суббота, сегодня воскресенье, а завтра – завтра уже понедельник…»
– Так! – сказал вслух Анискин. – Эдак!…
Судя по голосам из окошка, председатель колхоза Иван Иванович с парторгом Сергеем Тихоновичем подводили итоги социалистического соревнования за неделю, так что в кабинет председателя участковый вошел тихо, на пятках проследовал до центра и поздоровался:
– Будь здоров, Иван Иванович! Будь здоров, Сергей Тихонович!
– Здорово, здорово! – ответили они и опять склонились над бумагами. – Присаживайся, Федор Иванович.
Участковый опустился на дерматиновый диван, положил голову на спинку и принялся разглядывать плакаты, лозунги, картинки, грамоты и портреты, которые густо покрывали стены председательского кабинета. Большинство на них были скучны, неинтересны, но один лозунг и одна картинка у Анискина вызвали улыбку.
Лозунг был такой: «Хлебороб! Уберешь хлеб вовремя – поможешь Родине!» Вот что неизвестный человек написал на куске хорошей плотной бумаги, и участковый подумал: «А вот ведь если хлебороб не уберет хлеб вовремя, то с ним, как пить дать, надо беседу проводить». Так, по-анискинскому, и выходило… «Вот, товарищи, – думал он, – если хлебороб не уберет хлеб вовремя, значит, ему дождь, ранний снег или плохие машины помешали. Ежели же, товарищи, хлебороб потому не убрал хлеб, что не хотел помочь Родине, то ведь это такой хлебороб, с которым беспременно надо поговорить. Чего же он не хочет убрать хлеб вовремя? Если же хлебороб убрал хлеб вовремя, то чего же тут, товарищи, особенного, так как дураку понятно, что хлеб надо убирать вовремя…» Картина же изображала…
– Ты, Федор Иванович, если пришел, то не сиди с надутыми губами! – сказал председатель Иван Иванович. – Мы догадываемся, почему ты сопишь, но хоть ты и член колхоза, для тебя решение общего собрания тоже закон…
– Он потому нацыкивает зубом, – добавил парторг Сергей Тихонович, – он потому сопит носом, что у заведующего клубом аккордеон украли. И вот уже идет восьмой час, а аккордеон не найден…
– Нет! – ответил участковый, решительно поднимаясь с дивана. – Нет, дороги товарищи, я не потому соплю, что до сего часа не нашел аккордеон.
– А отчего же?
– А вот оттого, – садясь на стул рядом с парторгом, ответил Анискин, – что вы по молодости лет и неопытной глупости народ спаиваете!
Участковый взял из рук председателя листок тетрадной бумаги, вынув из кармана очки, надел их на кончик носа.
– Ну, конечно же! – сердито вымолвил он. – Венька Моховой – три рубля, Павел Кустов – пять рублей, Григорий Сторожевой обратно пять рублей, Варвара Кустова – три рубля… Ну, и так дальше… Это чего же вы, товарищи начальство, народ спаиваете? – спросил Анискин, снимая очки и гневно глядя на парторга. – У вас что, ума не хватат сообразить, что ежели в воскресенье человек получает три рубля премии, то ему иного выхода нет, как валить к продавщице Дуське? На это, Иван Иванович и Сергей Тихонович, не надо техникумов кончать, чтобы скумекать: в воскресенье пятерка непременно поллитрой и закуской обернется. Так это почему же вы, партейные люди, народ спаиваете? – еще сердитее спросил Анискин, соединяя во взгляде председателя и парторга. – Прошлый месяц одна драка приключилась, позапрошлый две. Хлопочете, чтобы в этом месяце три было, а?
Ознакомительная версия.
