– Мне не стыдно, – холодно сказал я, – мы, по-моему, этот вопрос уже прояснили. Чего ты добиваешься? Чтобы я позвонил Томилиной и извинился? У меня нет ее телефона.
– Как же ты с ней связывался?
– Через Дороганя. Он мне ее сосватал, он же и привез в студию. Чего еще ты от меня хочешь?
– Я хочу, чтобы ты не пропускал удар, пока не стало поздно. Делай же что-нибудь, Саша, я тебя умоляю!
Ее глаза налились слезами, губы задрожали.
– Я не хочу, чтобы тебя сломали и испортили тебе жизнь. Положа руку на сердце ты это заслужил, но я люблю тебя и не хочу, чтобы разразился скандал, который тебя угробит как тележурналиста. Ты вел нечестную игру, грязную, отвратительную, но ты талантливый человек, ты талантливый журналист, и будет несправедливо, если все это погибнет.
Я с трудом сдерживался, чтобы не сказать ей все, что думаю по этому поводу. И любит она меня, и талантливый я, и простить она меня готова за все мои игрища с грязными деньгами, и о моей карьере-то она заботится, невзирая на то, что я ухожу к другой женщине и готовлюсь стать отцом (якобы, ха-ха!). Но я твердо помнил: моя жена хотела меня убить, и если я дам ей понять, что знаю об этом, мне конец. Я до сих пор жив только лишь потому, что вовремя нашел возможность отступить, предоставив ей право распоряжаться всем имуществом и сделав вид, что хочу создать новую семью. Как только она поймет, что все это вранье, что я знаю о заказе, она меня все-таки убьет. Зачем оставлять в живых мину замедленного действия, которая может взорваться в любой момент? Поэтому я должен делать вид, что не знаю ни о киллере, ни о любовнике. И, хлопая ушами, как африканский слон, слушать Викины истерические выкрики о том, как она меня любит. Конечно, она была права, если не во всем, то во многом, я-то ни секунды не сомневался в том, что Витю и Оксану убили те, кто платил за передачи. У кого-то гонор взыграл. А может быть, еще какие-то причины были, но то, что взрывное устройство в Витину машину подложили именно «спонсоры», было для меня несомненно. И статья Хайкиной тоже была направлена против меня, а бедная беременная толстуха Томилина случайно попала под каток. Дальше все будет развиваться по той схеме, о которой мне только что так красочно поведала моя бывшая супруга. Все правильно. Только меня это больше не волнует. Я не собираюсь оставаться на телевидении, поэтому пусть с моей репутацией делают что хотят, хоть режут на кусочки, хоть задницу ею подтирают. Я буду работать в центре у Лутова и заниматься совсем другими программами, которые будут покупать не только российские каналы, но и телевидение во всем мире.
– И каких же действий, позволь спросить, ты от меня ожидаешь? – насмешливо поинтересовался я, снова вытягиваясь в горизонтальном положении. – Кстати, откуда тебе известно, что никакой Хайкиной не существует?
– Я узнавала. Ты, вероятно, забыл, что мы с тобой вместе учились на факультете журналистики, и у меня среди газетчиков знакомых не меньше, чем у тебя. В редакции этой газеты журналистки с такой фамилией нет. Более того, это имя не является хорошо известным псевдонимом. Очень часто журналисты материалы по одной проблеме дают под настоящей фамилией, а по другим проблемам или в других изданиях публикуются под псевдонимами, но в принципе из этого никто секрета не делает и все обычно знают, чей это псевдоним. А в случае с Хайкиной никто ничего не знает. Или знают, но не говорят. И это означает, что дело тут нечисто.
Я не мог не согласиться с ней. Журналисты обожают кичиться тем, что посмели поднять руку на кого-то, и никогда не скрывают авторства скандальных материалов, напротив, всячески его подчеркивают: вот какой я смелый, бесстрашный и принципиальный, смотрите на меня! Если же человек пишет такой материал, но при этом скрывает свое имя, это уже попахивает «заказухой», к тому же хорошо оплаченной.
Вике надоело стоять надо мной в позе оскорбленной невинности, она присела на краешек дивана рядом со мной, обхватила руками колени и тяжело вздохнула. Через прозрачную ткань блузки мне было видно, что бретелька бюстгальтера у нее съехала с плеча, и от этого Вика, изменявшая мне с провинциальным красавчиком, казалась еще более противной. Я уже с трудом выносил ее присутствие, особенно такое близкое, и отодвинулся подальше.
– Вика, я хочу спать. И я не собираюсь ничего предпринимать в связи со статьей. Пойми это раз и навсегда и оставь меня в покое.
Она долго молча смотрела на меня, и глаза у нее были такими же, как когда-то давно, когда мы ссорились и виноватым был я. Она в таких случаях глядела на меня с немым укором и выражением безграничной нежности и сочувствия, потому что знала, что я сознаю свою неправоту, но никогда не наберусь мужества в ней признаться. Я раньше всегда бывал благодарен ей за это сочувствие, потому что Вика принимала меня таким, каким я был, и не добивалась от меня покаянных речей. Она просто знала, что я все понимаю, но ни за что не скажу нужных слов и не попрошу прощения. Однако сейчас мне ее сочувствие не было нужно. Она нашла себе другого, она хотела убить меня, чтобы не делить деньги, и я отрезал Вику от своего сердца, как отрезают от куска сыра заплесневелый край. Мне было больно, но я это сделал.
Не дождавшись от меня больше ничего, она встала и ушла в спальню.
* * *
Следователь, которому Татьяна Образцова передала неоконченные дела, ничего не имел против того, что где-то в сейфе у нее завалялся не приобщенный к делу протокол. Протокол допроса свидетеля и изъятия ключей был оформлен задним числом, когда Татьяна еще числилась «при исполнении». Конечно, это был подлог, но вполне невинный.
– Ага, давай, – сказал он, протягивая руку и не глядя на Татьяну, потому что в этот момент ему позвонили по телефону.
Она терпеливо дождалась, пока коллега закончит выяснять, когда же наконец будет готово заключение экспертов по фальшивым стодолларовым купюрам. Разговаривать с этим следователем ей было легко, потому что был он мужиком незатейливым, со всеми сразу переходил на «ты», а его круглое чернобровое лицо излучало такое простодушие и дружелюбие, что как-то не хотелось обижаться на панибратство.
– Ваня, ничего, если я немножко покопаюсь со своими бывшими делами? – осторожно спросила Татьяна.
Она поставила себя на его место и поняла, что сама, конечно, возражала бы. У дела не должно быть двух хозяев, иначе потом концов не соберешь. Но Иван придерживался, судя по всему, иного мнения, потому что весело улыбнулся и подмигнул.
– Валяй. Как чего накопаешь – неси в клювике. Чего тебе дома-то не сидится, Образцова? Скучаешь?
– Скучаю. Делать нечего. Да и привыкла. Знаешь, незаконченное дело как зуд, покоя не дает. И идеи кое-какие появились.
– По всем делам?
– Нет, по убийству Пашковой.
– Ах, колдунья… – протянул Иван. – Да, тоска зеленая. Небось наворожила кому-то что-нибудь не то, вот с ней и посчитались. Ищи теперь этого народного мстителя.
– Тогда я возьму записи, которые были изъяты на месте убийства, ладно?
– Что за записи? – спросил Иван, и Татьяна поняла, что он уже успел основательно забыть все, что она ему говорила при передаче дел.
– Записи, которые Пашкова вела о своих клиентах. Что-то вроде истории болезни на каждого.
– А, эти, бери, конечно.
Иван достал из сейфа конверт с материалами и протянул ей.
– Работай, труженица. Когда книжка новая выйдет?
– Ой, не знаю, – она покачала головой. – Ее еще дописать надо.
– Много осталось?
– Почти половина.
– Так что же ты дурака валяешь? Книжку бы лучше писала, а не в трупах разбиралась. Мне жена всю плешь проела, что ей читать нечего. Спроси, говорит, у Томилиной, когда что-нибудь новенькое появится.
– А она меня читает?
– Еще как! Запоем. Как купит твой новый роман, так все хозяйство побоку, муж и сын голодные, пол не метен. Когда узнал, что ты приходишь к нам работать, все собирался тебе нарекание высказать, дескать, подрываешь супружескую жизнь.
– Отчего же не высказал? – улыбнулась Татьяна.
– Вот, высказываю. А вообще ты, Танька, молодец. И на хрена ты тут корячишься, хотел бы я знать? Сидела бы дома и книжки писала. И тебе удовольствие, и людям радость.
– Не знаю, Ваня. Когда столько лет ходишь в погонах, не так просто их разом взять и снять. Страшно.
– Да тебе-то чего бояться? У тебя муж, говорят, огромные деньги зашибает.
– Врут, Ваня. Деньги хорошие, но не огромные. Все, что было, угрохали на переезд и на ремонт.
Выйдя на улицу, она хотела было взять такси, чтобы доехать до дома, но передумала и пошла в метро. Нечего деньги почем зря тратить, новая книга еще не дописана и неизвестно, когда она сможет ее закончить, а семейный бюджет – штука не безразмерная. В конце концов, не очень-то она и устала.
Пересаживаясь на свою ветку и идя по длинному подземному переходу, она в очередной раз отметила огромное количество нищих и калек, просящих милостыню. Татьяна никогда не подавала милостыню, и вовсе не из жадности, а из инстинктивной боязни быть обманутой. Она слишком хорошо знала, в какие группы и бригады на самом деле организованы такие вот «нищие». И женщина, стоящая в позе молчаливой скорби с картонной табличкой в руках, извещающей прохожих, что ей не на что похоронить дочь, не вызывала у Татьяны сочувствия уже по одному тому, что женщину эту она видела по крайней мере на четырех разных станциях в течение двух месяцев. Что же она, два месяца тело из морга не забирала? Что-то слабо верится.
