Ознакомительная версия.
– Значит, нет Ермакова…
– Весь вышел, – подтвердил Никодим Петрович.
– Он же был у меня…
– Он у всех был.
– Я подготовил очерк, но его не взяли. Ни одна газета не взяла. – Я поймал себя на том, что оправдываюсь. Наверное, так и было – не во все двери я постучал, оставались места, куда еще можно было ткнуться. Рановато отказался от попыток, рановато… Впал в слабодушие. – А потом и Ермаков замолчал, ни письма, ни звонка… Я решил, что все у него наладилось.
– Эх… Юная девчонка, смятая простынка… А я ведь и к Генеральному прокурору ходил с жалобой…
– Как же вы прорвались к нему?
– Знаю ход. Сам открыл. Там удостоверения проверяют, там личности сличают, пропуска заказывают, а я тихонько, тихонько, и уж вся охрана позади.
– Знаю я этот ход, – сказал я. – Когда меня всех удостоверений лишили, тоже пришлось словчить, чтобы внутрь пройти.
– Неужели прошел? – восхитился Никодим Петрович.
– Прошел, – кивнул я.
– С тыла?
– С тыла.
– Ну, молодец, какой же ты молодец! – Никодим Петрович подошел и, не в силах сдержать чувств, прижал меня к своему животу. – Расскажу Надежде Федоровне. Ей будет приятно.
– Так что Генеральный?
– Не ответил. И я подумал, что терять нечего. Рванул прямо к Ленину.
– Куда? – переспросил я, решив, что ослышался.
– К Ленину, – ответил Никодим Петрович и бросил в рот кусочек розового сала. – К Владимиру Ильичу. У меня к нему свой разговор, не во всем я его одобряю, ох не во всем, но…
– Принял? – спросил я, чувствуя, как по спине пробежал озноб.
– А куда ему, бедному, деваться? – удивился Никодим Петрович. – Как миленький.
– Хорошо поговорили?
– Да и разговора-то особенно не было, но жалобу отдал прямо в руки. Обещал рассмотреть. Не верю только я ему, больно хилым каким-то показался, замордованным…
– Кто?! – чуть не заорал я.
– Как – кто… Владимир Ильич.
– Ну вы даете, Никодим Петрович… Значит, у Ленина побывали…
– Побывал, – кивнул Никодим Петрович. – А к нему легче попасть, чем к нашему первому. Лежит себе под колпаком, глазками моргает, вот-вот, кажется, чихнет. И никуда ему от меня не деться – на совещание не сбежит, на дачу не смоется, за рубеж не укатит. Правда, очередь к нему чуть ли не с километр, но движется быстро, вроде как за водкой или за стиральным порошком. Спускаюсь в его могилку, а сам боюсь – вдруг на месте не окажется? Нет, все в порядке, лежит, принимает народ. Хотя и время обеденное, но вижу, не торопится. И люди тоже ведут себя пристойно – ни тебе криков, ни скандалов, ни истерик… А попробуй к какому-нибудь завалящему начальнику зайти – там тебе и слезы, там тебе и рыдания, там кого-то уж водой отпаивают… Здесь – нет, все чинно, пристойно, как в старые времена. Хотя меня уж в спину подталкивают, мол, проходи быстрее, не задерживай. Люди-то все из соседнего ГУМа, в очередях поднаторели, другого обращения и не знают, одно у них на языке – «кто последний – я за вами!». Я, конечно, разумом понимаю, что в одиночестве он принимать не будет, что где-то рядом всякая шелупонь – охрана, секретари, обслуга, но никого не вижу… Может, за углами прячутся, может, у них порядок такой, чтоб людей зря не смущать… Только, значит, моя очередь подходит и расстояние между нами сократилось до двух примерно метров, выхватываю я из кармана толстый пакет со всеми разоблачениями, которые Ермаков собрал, да этот пакет прямо на стеклянную крышку и припечатал. Читай, дескать, до чего люди дошли, пока ты здесь в прохладе да в тишине! Он, бедняга, вздрогнул там, под стеклом, на меня смотрит испуганно, видно, боится, что в пакете взрывчатка какая, уж не покушение ли я на него затеял. Но должен сказать тебе, Виктор Алексеевич, что взрывная сила в моем пакете была почище любой бомбы! Тут крепкие ребята меня с двух сторон под белы руки, откуда только взялись! За мной, смотрю, волокут еще с десяток – в свидетели, а те упираются, чуть не плачут – у них в ГУМе очереди позаняты, у кого за кастрюлями, у кого за обоями, к Владимиру Ильичу они встали, чтоб ту свою главную очередь как-то скоротать. Оглянулся я в последний момент и вижу: моего письма уж нет. То ли сам взял, то ли секретари подхватили.
– И куда же вас?
– Под Красную площадь. Там у них такие помещения, столько народу… Выходить не хотелось.
– И что, помог Владимир-то Ильич?
– А то как же! – вскинул брови Никодим Петрович. – Достали из могилки косточки нашего Ермакова, я был при этом, смотрел, чтоб не подменили на другие, а то ведь от них чего угодно можно ожидать… Помыли косточки, почистили. Была ли у него сердечная недостаточность, не было ли сердечной недостаточности, установить не удалось. К тому времени от его бедного сердечка и не осталось ничего, так, жижица… А вот череп проломлен, это и через тысячу лет установить можно. И ребра сломаны – тоже видно невооруженным глазом, а по тому, где они сломаны, грамотные люди всегда могут сказать, что при этом происходило с его печенью, с почками, с тем же сердцем.
– Нашли убийц? – спросил я, разливая по чашкам свежий чай.
– Ни фига. – Никодим Петрович опустил глаза, словно его вина была в том, что преступники ушли от суда. – Нельзя, говорят, установить, нельзя доказать… короче, наказать не представляется возможным – так они выразились. И тогда я пишу в контору, которая все о нашей безопасности печется, все охраняет нас от злых врагов, от дурных мыслей и вредных знакомств. Самому главному ихнему начальнику. Молчит. Пишу опять. Ни слова в ответ. Пишу, не стесняясь в выражениях…
– Представляю.
– Не представляешь. В третьем письме я отказался от всяких правил приличия.
– В ответ молчание.
– Совершенно верно. Ты ихние повадки знаешь. И тогда я сочиняю анонимку. Так, дескать, и так, готовится взрыв одного общегосударственного объекта ритуального поклонения.
– Мавзолея, что ли?
– Ну! Однако в письме этого не уточняю. И вообще никаких подробностей. Но оставляю некоторые следы, по ним разумный человек за неделю на меня обязательно выйдет.
– Какие же следы?
– В анонимке я опять напоминаю о безвинно погибшем Ермакове и требую восстановить его доброе имя. После трех моих писем, где я пишу о том же, нетрудно сообразить, кто собирается лишить народ священного захоронения. На пятый день приходит.
– Ответ?
– Нет, молодой человек приходит. Вежливый такой, обходительный, но с выправкой. Не стращал, по морде не бил, даже сочувствие Ермакову выразил. И этак, между прочим, сказал, что ему очень не хочется, чтобы еще кого-нибудь постигла такая же участь. И смотрит на меня ясными молодыми глазами. И улыбается ласково так, будто девушке. Ну что… Пирожками я его угостил с горохом, между прочим. Понравились ему пирожки, хвалил он их, как и ты, уминал будь здоров, видно, издалека ко мне добирался и поесть в дороге не успел. Про жизнь свою я ему рассказал, про походы морские, про случаи всякие, тут уж и ему деваться некуда, начал кое-что про себя выкладывать… Сначала про папу-маму, потом про дедушку-бабушку, потом про увлечения, занятия, незаметно и к работе подобрались…
– Коварный вы человек, Никодим Петрович!
– Не без этого. Я ему и про отца своего, как воевал он в восемнадцатом за советскую власть, как белых в Крыму рубал, а потом сорок лет в кочегарке коптился. Он тоже мне кое-что из своих секретов выложил. Тут я совсем растрогался и сказал, что буду писать в его контору, но уже не жалобу, потребую от начальства отметить его за усердие, за то, что перевоспитал меня, злейшего и назойливейшего врага.
– А он? – спросил я, уже догадываясь о результате.
– Бухнулся на колени. Глаза полны слез и просит-стенает. Если, говорит, начальство получит такое прошение, меня выгонят в два счета. И самая высшая награда для него будет, если я вообще больше никуда ничего не напишу в своей жизни. А как же нам быть с Ермаковым? – спрашиваю. Как быть с теми, кто сапогами ему голову проломил? Как быть с теми, на кого он материал собрал? Бывает, отвечает. Понял? Бывает. Дал я ему пирожков в кулечке на дорогу, с тем он и пошел, сердечный.
Никодим Петрович замолчал, выплеснул в рот остывший чай, в неопределенной раздумчивости поводил пальцем по столу, потом, сжав кулак, с торчащим вверх указательным пальцем, поводил им из стороны в сторону на всю длину руки.
– Понял? – Он снова поводил пальцем перед моим носом. – Не поверю. Никогда! Скажите, пожалуйста! Юная девчонка, смятая простынка! Не верю, что ты завязал. – Он посмотрел на меня прищурившись, как бы сбоку, искоса. – Нет. Многое тебе дано, не спорю, но провести меня – нет. – В глазах его полыхнуло какое-то темноватое пламя, как в пепле затухающего костра. – Никогда не поверю! И Коля не верит. И Надежда Федоровна. Она сразу сказала – не морочьте мне голову. Вы, говорит, помните, в какой он беретке приехал? А что он в Днепропетровске устроил, помните? Это она намекает на твою схватку с областным прокурором… Такой человек не может завязать. Я, говорит, могу голову положить на нары – не завяжет.
Ознакомительная версия.
