Из-за того, что Бьянка плохо понимала язык жестов, иногда, пока никто не видит, я разговаривал с ней шепотом. Шептать – не то же самое, что разговаривать, так что это вовсе не значит, что я снова стал говорить.
– Ты чудной, – засмеялась она. – Ты же умеешь разговаривать, почему общаешься знаками?
Я ничего не ответил, объяснять пришлось бы слишком долго. Нам пришлось бы просидеть несколько дней или даже недель, пока я рассказал бы ей все про папу Самира и про Ясмин. К тому же я не хотел этого, потому что когда я о них вспоминал, мне становилось трудно дышать, а ладони и руки начинало покалывать, как будто кто-то впрыснул мне в кровь газировку.
Но иногда я ничего не мог с собой поделать и все равно думал о них. Тогда мне становилось грустно и приходилось звать Мимми. Она обнимала меня и говорила, что все будет хорошо, и через какое-то время мне становилось легче.
Однажды она позвала меня к себе в кабинет и сказала:
– Садись, Винсент, нам нужно поговорить.
Я сел.
– Тебе здесь нравится, Винсент?
Я знаками ответил «да», потому что мне в самом деле нравилось. Единственное, что было здесь плохо – нам нельзя было заводить собак, потому что у многих сотрудников была аллергия. Мне было от этого очень грустно. Я действительно хотел бы снова иметь собаку, такую же пятнистую, какой была Элла.
– Как ты считаешь, у нас ты развиваешься?
«Что ты имеешь в виду?» – знаками спросил я.
– Что ты узнаешь новое, твоя жизнь… меняется и, возможно, становится лучше.
Я ничего не понял.
Я не хотел, чтобы моя жизнь менялась. И лучше она стать тоже не могла, потому что и так была почти идеальной. Мне очень нравились мое жилье, работа и Бьянка.
Единственное, что мне не нравилось – это когда я начинал думать о Ясмин и папе Самире.
Как бы там ни было, в тот день я был дома у мамы.
Она вышла в сад, но вернулась совсем не скоро. Я не видел, когда она вернулась, потому что смотрел «Нетфликс», но слышал, как открылась входная дверь и мама стала вытирать ноги о коврик.
Я продолжал смотреть свой сериал. Я уже посмотрел три серии и прервался только один раз, чтобы сходить пописать. И вот, когда я уже почти досмотрел третью серию, в дверь позвонили.
Мама пошла открывать, кто-то вошел, и я услышал, как она разговаривает с мужчиной.
Мне стало любопытно, кто это, и я спустился, чтобы посмотреть. Я не собирался шпионить или подслушивать, я так больше не делал, но когда уже собирался войти в кухню, то заметил, что мама плачет, и узнал мужчину, с которым она разговаривала, и вспомнил, что он мне раньше говорил.
Меня зовут Гуннар, я полицейский. Мы с тобой уже встречались много лет назад, когда умерла Ясмин.
Когда я его увидел, мне снова стало трудно дышать и стало покалывать ладони, так что я не пошел в кухню, а остался стоять за дверью и принялся смотреть в щелочку.
Гуннар сидел близко к маме и держал ее за руку.
– Я еще не сообщила Винсенту, что Ясмин жива, – сказала мама и высморкалась. – Не знаю, как ему об этом сказать.
Я так сильно удивился, что едва не упал на пол.
Ясмин жива?
В то же время я обрадовался – так же сильно, как когда мы с Бьянкой стали парой, – потому что Ясмин была моей сестрой и моим лучшим другом.
– Просто скажи как есть, – ответил маме Гуннар. – Он поймет. Даже лучше многих, как мне кажется.
Мама кивнула, оторвала кусок салфетки и вытерла у себя под носом.
– Но ты же не об этом хотела со мной поговорить?
Мама покачала головой и какое-то время сидела молча. Она смотрела в окно, а лицо у нее было печальное.
– Это сделал Том, – очень тихо проговорила мама. Но я все равно услышал – я слышу почти как хомяк, а у них очень хороший слух, потому что по ночам, когда вокруг темно, они не спят, и вместо глаз им приходится использовать уши.
Потом мама рассказала Гуннару, что видела, как папу Самира в лесу убил Том. Она ничего не сказала полиции, потому что считала, что будет несправедливо, если Том окажется в тюрьме.
Я сильно разозлился на маму, так сильно, что хотел ударить кулаком в стену. Я же все время думал, что это я виноват в том, что папа Самир умер. А теперь оказалось, что я так долго молчал напрасно.
– Это все моя вина, – всхлипнула мама, опустив голову. – А теперь Том едва не забил до смерти свою жену. И это тоже моя вина. Я должна была положить этому конец еще тогда. Я должна была…
Гуннар поднял руку, как будто хотел погладить маму по голове, но передумал и вместо этого почесал подбородок – он явно не очень-то умел утешать людей.
– Все образуется, – сказал он. – Мы пройдем через это вместе, день за днем. Со временем тебе станет легче. Со временем все сглаживается. Спроси меня, уж я-то знаю.
Но мама все плакала и плакала.
Увидев ее такой расстроенной, я больше не мог на нее злиться, вся злость испарилась – так бывает, когда долго кипятишь воду, и в кастрюле становится пусто, а в воздухе пахнет паленым. К тому же я понял, что сделал то же самое. Я ведь не рассказал о Ясмин и папе Самире, и о шприце, и об утесе, потому что не хотел, чтобы папа Самир оказался в тюрьме.
А в том, что я так долго был немым, были и свои плюсы – мне не пришлось разговаривать с массой скучных людей, с которыми я не хотел разговаривать. Еще я выучил язык жестов. Я ведь могу столкнуться с глухим человеком, которому будет нужна помощь, и тогда я смогу общаться с ним жестами. А Бьянка вообще считала мое молчание очень интересным.
– Ты такой загадочный, Винсент, – говорила она.
Когда Гуннар закончил утешать маму, они долго сидели в тишине.
Когда люди вместе молчат, это может означать две вещи: им вдвоем очень скучно, или они очень хорошо друг друга знают и у них нет нужды все время о чем-то болтать.
Я задумался, какой вариант подходит маме с Гуннаром.
Гуннар долго смотрел на нее. Потом погладил по голове и даже не стал чесать подбородок. Потом он потянулся к ней и поцеловал ее в губы. Не чмокнул, а поцеловал по-настоящему. Так мы целуемся с Бьянкой.
Тогда я понял, что они влюблены.
* * *
Бьянка поправляет мне рубашку.
– Ты не застегнул одну пуговку.
Мама отступает на шаг назад и смотрит на меня.
– Винсент, какой же ты стильный!
– Знаю, – отвечаю я. – Я уже два раза смотрелся в зеркало.
Мама вдруг замирает посреди комнаты, словно что-то увидев. Потом, наморщив лоб, подходит к письменному столу и наклоняется к пробковой доске, которая висит над столом.
– Эта фотография, – мама показывает на снимок Ясмин, где она еще малышка и сидит на пляже в оранжевых надувных нарукавниках.
– Да?
– Кто на ней?
– Ясмин, – отвечаю я. – Когда она была маленькой. И собиралась купаться в море.
Мама еще ближе наклоняется к доске и внимательно смотрит на фото.
– Нет, это не она, – говорит мама, вытаскивает кнопку и снимает фото с доски. Потом бросает взгляд на оборотную сторону фото и замирает спиной ко мне.
– Что ты делаешь? – Мне любопытно.
– Где ты взял эту фотографию?
– Нигде.
– Винсент!
Но я ничего не отвечаю маме, потому что мне снова хочется побыть немым.
– Винсент, – снова повторяет мама. – Это важно. Я на тебя не сержусь, мне просто нужно, чтобы ты рассказал, где взял это фото.
– В комнате Ясмин. Мне хотелось иметь ее фото.
Мама надолго замолкает. Потом кладет фотографию к себе в сумочку.
– Мне нужно ее взять. Я позабочусь о том, чтобы у тебя было новое фото Ясмин. Мы вместе вставим его в рамочку. Договорились?
Я ничего не отвечаю, я все еще обижен.
– Идем? – предлагает мама. – Я довезу вас до ее отеля и заеду за вами в два часа. Согласны?
– Ты это уже говорила.
– Ты завел будильник на два часа?
– Не будильник, мама, а мобильник.
Мы выходим из квартиры, спускаемся вниз по лестнице и садимся в мамину машину.
Я смотрю на Бьянку. Она тоже очень красиво выглядит в синем платье и красной стеганой куртке. День сегодня тоже очень красивый, небо просто суперголубое, на нем ни облачка, а на деревьях и кустах уже проклюнулись маленькие зеленые почки, которые блестят на солнце.
