Семья Казимиры Вашко жила на Солнечной улице. Тетка — Агата Вашко — работала уборщицей в каком-то министерстве, а ее сын Альфред был подсобным рабочим в частной автомобильной мастерской.
Их уже допросил поручик Соболь, но Кортель хотел познакомиться с ними лично. Они жили в квартире из одной плохо обставленной комнаты и маленькой кухни. Разные банки с маслом, старые автомобильные фары, множество безделушек — все это лежало на полу, стояло на полках, прикрепленных к стене.
— Где она спала? — спросил Кортель, показав свое удостоверение и пожав руку невысокой женщине и огромному детине, смахивающему на боксера тяжелого веса.
— В кухне, пан инспектор, — ответила женщина. — На раскладушке. Где же она должна была спать? В комнате я с сыном, у сына тяжелая работа, он должен иметь условия…
Агата Вашко провела фартуком по стулу.
— Какое несчастье, пан… А еще похороны. Вы думаете, что страховая касса возместит расходы?
— Других родственников у нее не было?
— А откуда? Какой-то дядя в Белостоке, но это такая нищета. Отец умер, когда ей было около пятнадцати, а год назад мать. В школу ходила в Белостоке, но учение ей не шло впрок, вот и приехала сюда… У кого же ей еще остановиться?
— Пани ей помогала?
— Конечно же. Она только на днях нашла себе эту работу, и вот как все закончилось… — Пани Агата вытерла фартуком глаза.
— Она же могла устроиться на фабрику, на завод, поступить в вечернюю школу.
Пани Агата пожала плечами. Альфред вытащил пачку «Спорта» и предложил инспектору.
— Вы знаете, — сказал Альфред, — это тяжелая работа. Да и на учение тоже нужно иметь голову. У нее особых способностей не было. Инспектор молча закурил.
— Она была интересная, — снова заговорила пани Агата. Было видно, что молчание Кортеля ее беспокоило. — Только и всего, что хороша собой. Но что девушка будет с этого иметь?
— Был ли у нее друг, жених?
— Пожалуй, что… — начала пани Вашко, но сын тотчас же ее оборвал:
— Кто-то там возле нее вертелся, пан инспектор, но мы не знаем кто. Иногда ходила… или в кино, или погулять. Как и всякая девушка.
— Вы и в самом деле не видели этого человека, не знаете его имени?
— Нет, — поспешил Альфред.
— Нет, — повторила пани Агата.
Кортель понимал, что они врут. Но почему?
— Я хотел бы осмотреть ее вещи, — сказал Кортель.
Гардероб Казимиры был небогат. В большом старом сундуке лежало три платья, две пары туфель, свитер, юбка, немного белья и разная мелочь… Среди них несколько фотографий мужчины среднего возраста в черном костюме и женщины в платке.
— Родители?
Они одновременно кивнули головой.
Но в сундуке ни одной фотографии парня, ни одного письма. Слишком невероятно. Однако имеет ли это какое-нибудь значение? Не связано же убийство Казимиры Вашко с образом ее жизни?…
— Мы ничего не трогали, — сказала пани Агата. — Мы ведь ее любили. Мой Альфред даже говорил, что если бы она не была его сестрой, то он бы и женился на ней.
— Да что ты болтаешь? — проворчал Альфред. — Но девушка в самом деле толковая. А что этот, в газете, и есть убийца?
Кортель не отвечал.
— Когда вы работаете? — спросил он Альфреда после некоторого раздумья.
— Когда как, — пробурчал снова тот. — Я мойщик машин. Нас двое — я и мой сменщик.
— Что делали три дня назад?
— Сидел дома, как и сегодня. Мама может подтвердить.
Пани Агата тотчас же кивнула.
Кортель понял, что больше здесь делать нечего. Ему казалось, что о Казимире Вашко он знает все или почти все. Но странно, ведь должна же она похвастаться тетке своим парнем, шофером такси? Почему же они молчат? Может, их об этом просил Пущак? Но зачем? Ведь Пущак сам все нам рассказал.
Кортель встал.
— А перед тем как ее взяли к себе Ладыни, где она работала?
— Нигде, — пробормотала Агата. — Иногда у меня на работе случалась уборка или у какой-нибудь другой служащей… Но это все временно.
— А что она делала, когда не было никакой работы?
— Сидела дома, — вставил Альфред. — Она могла так целыми часами… Просто смотреть в окно и молчать. Известное дело, деревня…
На Жолибож Кортель доехал автобусом. Он был голоден, обеденное время прошло, и он зашел в молочное кафе и съел пережаренную яичницу из трех яиц. Ему захотелось немного выпить, но поблизости не оказалось ни одного заведения, где это можно сделать быстро, у стойки… Огромное здание Дома торговли было полно людей. Кортель забежал в него, но, увидев длинную очередь в продовольственном отделе, тут же вышел и направился мимо театра комедии в сторону восьмого района.
Окольские вышли из-за стола. Это был один из тех домов, редких теперь в Варшаве, в которых с особой тщательностью сохранялось что-либо довоенное: столовый буфет, кресла с высокой спинкой, семейные портреты на стенках.
— Кофе или рюмочку коньяка? — спросила Окольская, полная блондинка, составлявшая прямую противоположность своему мужу, высокому брюнету с продолговатым сухим лицом.
Кортель предпочел коньяк.
— Я не испытываю никаких угрызений совести, — сказал Окольский, наполняя рюмки. — Никаких! — повторил он твердо, — Мы с женой сделали для него все, что было в наших силах.
— Я не верю, что он убил! — выкрикнула Окольская, неся на посеребренном подносе кофе. — Он вообще-то добрый парень, только непослушный и быстро поддающийся влиянию. Вы увидите, все выяснится…
Ее муж махнул рукой.
— Я тоже не верю, что это сделал он. Ваше здоровье, пан инспектор. — Окольский выпил и вытер губы платочком. — Вы сами понимаете, как это для нас страшно. Мы жили для него, у нас ведь никого больше нет. Хотели, чтобы он закончил университет, вырос честным человеком. А он? Почему?… — спросил он с удивлением. — Почему так? — И снова разлил коньяк.
— Нет теперь религиозного воспитания, — сказала мать.
Окольский скривился.
— Ерунда… Я был с ним строг. Это верно. И требователен… В кино — только в награду, никаких сигарет, водки, дурных книжек…
— Он пил и курил, — прошептала Окольская, снова вытирая глаза.
— Ему хорошо жилось… Всегда сыт, в доме согласие, порядок, в четыре обед, в семь ужин, в десять спать. Только по субботам я разрешал ему дольше смотреть телевизор.
— Мой муж, — подхватила Окольская, — любит почти военную дисциплину.
— Говорят, у таких детей бывает плохой пример… У нас такого быть не могло, пан инспектор. Я всегда вбивал Болеку в голову, что нет вещи более святой, чем чужая собственность.
— Где вы работаете? — спросил наконец Кортель.
— Я возглавляю строительно-монтажное управление номер четыре. Пятнадцать лет безупречной службы. А теперь? — Он махнул рукой.
— И все же недооценивают его, — снова вступила в разговор хозяйка дома. — Коллеги его продвигались, получали повышение… А он?
— Мне это было не нужно. Человек обязан работать на своем месте. Излишнее честолюбие губит…
Кортель с трудом выслушал этот монолог, прерывавшийся время от времени настойчивыми репликами жены.
— Я хотел бы, — сказал инспектор, — узнать что-нибудь еще о вашем сыне. Почему он бросил учебу?
— С начала обучения на юрфаке, — вновь успела вставить хозяйка, — Болек проявил такие способности!
— Не хотел учиться. — Окольский подчеркивал каждое слово. — Обещал, несколько дней корпел над книжками, а потом снова лентяйничал. Завалил сессию. Я ему сказал: пойдешь работать.
— Собирался он снова поступать в институт?
— В первый год после отчисления нельзя. Не искать же мне протекции. Вот я и подумал: пусть поработает, может, ума наберется. Из-за зрения его не взяли в армию.
— Где он работал?
— В фотографии. Он с детства любил фотографировать. У него даже был фотоаппарат. Говорил, что взял у товарища… Но и работу бросил. На это я сказал, что не намерен содержать взрослого лодыря.
— Чем он интересовался?
— Ничем, — сказал хозяин дома, — это ужасно, но это так…
— Современной музыкой, — тихо сказала хозяйка. — Много читал книг.
— Какие там еще книги! — Окольский повысил голос. — Сплошные претензии к родителям. Нет машины, не ездим летом в Болгарию, к морю… Он хотел иметь все, не затрачивая ни малейших усилий… Такие они все…
— Как вы думаете, куда он сбежал?
— Если бы я знал, — твердо заявил Окольский, — не прятал бы. Человек должен отвечать за свои поступки. Это мое правило. Я сообщил вашим сотрудникам все известные мне фамилии его приятелей.
— Есть ли у вас родственники в провинции?
— Двоюродные братья в Люблине, но он их почти не знает.
— А девушки?
Окольский пожал плечами.
— Он был скрытным.
— Была одна, очень симпатичная, — проговорила хозяйка. — Болек познакомился с ней еще перед выпускными экзаменами, а потом все это как-то оборвалось. Впрочем… Он действительно ничего не говорил нам о девушках.
