Я, как умел, рассказал. Наверное, у Михаила Задорнова получилось бы смешнее, но, как говорится, чем богаты… Культурно отдыхали с девчонками, обсуждали последнюю книгу Акунина, выпили всего по пинте эля. Я вышел по нужде, а когда вернулся, то увидел непорядок и благородно вступился за друга Германа.
— Герман? Случайно, не Суслятин?
— Ну, Суслятин… Какая разница, если его ногами пинали?
— Ну, в общем, никакой. Но лично для тебя было бы намного лучше, если бы он был почетный гражданин города. Или, к примеру, заслуженный педагог России… Усекаешь разницу?
— Нет.
— Один из потерпевших, между прочим, инвалид второй группы.
Ха-ха-ха! Плоха та комедия, где не бьют инвалида, не швыряются тортами и не уничтожают народную реликвию!
— По нему не скажешь. А спрашивать как-то неудобно.
— То есть ты выполнял свой гражданский долг, а не злостно хулиганил?
— Ну да. А что же мне, смайлики им посылать? Вы Герку тоже забрали?
— Я про Суслятина, вообще-то, от тебя услышал.
— Так позвоните ему! Пусть подтвердит.
— Позвоним… Только вряд ли он что-то подтвердит. Ведь махач он затеял. Мужики его не трогали — стояли, пиво пили. К тому ж от них есть заявление и справки из травмпункта, а от Суслятина — ничего.
Булгаков кивнул на пачку бумаг.
— Здесь объяснения свидетелей. Целых три штуки. То есть общий счет — пять два в их пользу. Победа по очкам. А с учетом твоей неприглядной биографии — практически нокаут. Сценарий ты знаешь: следователь — ИВС — тюрьма — суд — строгий режим… Ничего не поделаешь: у благородства и хулиганства есть общая составляющая: то и другое делается от чистого сердца и, к сожалению, без мозгов.
Запахло баландой и вертухайскими сапогами. Блин, реально запахло… Мать, наверное, не перенесет… Кран-то я так и не починил.
— Да погодите… Это же был обычный махач! Ну, не поделили что-то, подрались — завтра помиримся. Какие проблемы? Чего сразу тюрьма? А почему не расстрел?
— На расстрел введен мораторий, — серьезно ответил Булгаков, — а чтобы помириться, надо отсюда сначала выйти. А кто ж тебя выпустит?..
Выдержав паузу, он веско обронил:
— …За просто так.
Намек понятен. Ну, хоть про помощь не плетет, как его предшественник.
Что ж, поторгуемся. Скорей всего, речь пойдет о долларовом эквиваленте.
— Значит, есть варианты?
— Варианты есть всегда. — Оперуполномоченный закурил тоненькую дамскую сигарету. Наверняка изъятую у какой-то бандитки.
— Сколько?
— Ты имеешь в виду денежные знаки?
— Их самые.
— Я похож на оборотня?
Вообще-то, судя по шмоткам, не очень. Но они же хитрые — маскируются, в «Хуго Боссе» днем не шастают. Только по ночам. Поэтому я неопределенно пожал плечами.
— Нет, меня не интересуют денежные знаки. Вообще-то, конечно, интересуют, но не в данном контексте.
Грамотные какие… говорят так красиво — заслушаешься.
— А что же тогда?
— А сам не догадываешься?
— У нас здесь что, эфир с Галкиным? Тогда мне нужен звонок другу или помощь зала. А лучше — возьму деньгами.
— Ты еще ничего не выиграл. И вряд ли выиграешь… Короче, хватит тут в остроумии соревноваться, я и так завис. — Булгаков сменил тон на жесткий. — Даешь какую-нибудь тему, а я даю возможность договориться с терпилами.
— Какую еще тему?
— Например, про Суслятина. Есть у меня подозрения, что живет он не на трудовую копейку. Совсем не трудовую. Или про Тихоню. Тоже очень перспективная личность, не говори, что не знаешь такого… Всё, естественно, между нами.
Этого следовало ожидать. Что они еще могут предложить? Или стучи, или плати.
Богатый выбор.
— А нет ли третьего варианта? — на всякий случай уточнил я.
— Конечно. Ты садишься.
— У меня есть время подумать?
— Да. Целая минута. — Булгаков перевернул сувенирные песочные часы, стоящие на столе.
Собственно, если бы я даже и хотел, то ничего бы про Геру не рассказал. Кроме того, что на зоне он приторговывал травкой, которую поставлял продажный прапор-вертухай. Но вряд ли этот наркотрафик заинтересует господина уполномоченного. Как и наши совместные вечеринки. С Тихоней тоже пусто. Тихоня на то и Тихоня — лишнего не сболтнет.
Когда упала последняя песчинка, я отрицательно покачал головой.
— Увы… Ничего не знаю. И рад бы в рай, да яйца не пускают…
— И рад бы, говоришь?..
— Да… И если что-нибудь узнаю, тут же… Вы понимаете…
— Я тебя за яйца не тянул. И за язык тоже.
Булгаков вытащил из стола чистый лист бумаги и положил передо мной. Затем протянул авторучку, стилизованную под ментовскую резинку, тьфу ты, дубинку.
— Сейчас дашь подписку. Что обязуешься сообщать мне о готовящихся или совершенных преступлениях. Потом я разрешу позвонить Суслятину, чтобы он договорился с потерпевшими.
— А нельзя обойтись без бумажных формальностей? Я вам и так расскажу.
— Нет, — жестко ответил Булгаков, — как только сдаешь что-нибудь серьезное, я возвращу бумагу тебе.
— А если, к примеру, я ничего не смогу найти?
— Придется постараться. Сам понимаешь, долго такая бумажка без дела лежать не может. Максимум полгода. А потом где-нибудь случайно потеряется. Например, в «Эрмитаже». Нет, ты пойми правильно. Я не сволочь и не беспредельшик. Но как иначе? Тебя выпусти без подстраховочки, а потом бегай, лови по всему Питеру. Согласись, не гуманно.
Н-да… Хорош выбор. Как у приговоренного к смерти. Что предпочитаете — топор или клубнику со сливками? Конечно, топор! Тонуть в сливках вкусно, но мучительно.
Будь на моем месте киношный или книжный герой, он скомкал бы бумагу и гордо швырнул в морду Булгакову, а авторучку-дубинку воткнул бы ему в глаз.
Но вся беда в том, что я не герой, а реальный человек, которому совсем не хочется в тюрьму. Я уже успел на собственной шкуре узнать, что такое «собачник», ШИЗО, маски-шоу, лагерная баланда и холод барака.
Поэтому я не комкаю бумагу и не использую авторучку в качестве заточки. Просто смотрю в глаза Булгакову:
— Слушай, отпусти меня, а? Ну, зачем я тебе сдался? Я помогу… Потом.
Булгаков несколько секунд раздумывает, постукивая зажигалкой по пепельнице, затем забирает бумагу и авторучку.
— Ладно… Пойдем.
Он встает из-за стола и подталкивает меня к двери.
— Я могу позвонить Гере?
— Я сам позвоню.
Он отводит меня в камеру.
На часах десять вечера. Вряд ли следователь приедет на ночь глядя. Значит, буду ночевать в чужой кровати. Хорошо бы это пошло в зачет двух суток.[3] Сомневаюсь, что Булгаков позвонит Гере и прочитает ему стихотворение про узника. Но даже если позвонит, Гера не побежит обрабатывать спартанцев, чтобы те забрали заяву. Ему девочки раны зализывают…
В общем, спокойной ночи, Павел Андреевич. Приятных сновидений.
Обидно, что не смогу вернуть Кериму тысячу. Не большая беда, конечно, но репутация пострадает, слухи поползут, таблоиды опять-таки…
Спал я, как всякий честный человек, снова оказавшийся за решеткой, плохо. Заснуть мешали мелкие насекомые и вопли невинных из соседней комнаты отдыха. Но под утро я все-таки вырубился.
Будь на моем месте граф Монте-Кристо, он рисовал бы план побега, подкупал охрану или обдумывал линию защиты. Но вновь напомню: я не герой. Я человек, которому немножко не повезло в жизни и который поставил на ней, жизни, маленький, но жирный крестик. И если вы случайно, поздним вечером в темной подворотне подойдете ко мне и спросите: «В чем смысл твоего жалкого существования, Павел?» — я, пожалуй, расплачусь.
Но на зону все-таки не хочу.
Сержант-дворецкий поднял меня в начале одиннадцатого. Завтрака и сигары не предложил. Голова была, как футбольный мяч — и так ничего, кроме воздуха, да еще и попинали…
Я снова оказался в оперативном кабинете. Окурков в пепельнице прибавилось. Лицо Булгакова не сверкало утренней свежестью — видимо, он вообще не ложился спать. Его настроение было под стать моей фамилии. То есть угрюмым.
Опер вытащил из стола изъятые у меня вещички — ремень с кобурой, мобильник, часы, шнурки и ключи от квартиры. Осмотрел телефон.
— У кого сорвал?
— Ни у кого. С рук купил у метро. Такой и был… Честно.
— Не возьмешься за ум, посажу. — Он швырнул вещички мне на колени. Забрезжила надежда, что на этот раз, кажется, пронесло. — Утром приходили потерпевшие. Заявили, что подрались между собой и претензий к тебе не имеют.
О, как! Похоже, я недооценивал Германа.
— То есть я могу уходить насовсем?
— Можешь… Хотя погоди. Личность ты перспективная, поэтому…
— В каком смысле перспективная? — испугался я.
— В прямом… Поэтому возьму-ка я тебя на личный профилактический учет.
«На учет возьмусь, но в тюрьму не пойду!»
