Рано утром пришла медсестра, которая сегодня была на удивление мила и словоохотлива. С нею были два контролера.
Крашеная блондинка Клава щебетала, спрашивая, не нужно ли мне чего. Может быть, я хочу принять ванну? Для этого можно съездить домой к самому главврачу Кузьмину. Клава сообщила также, что умеет стричь и может слегка укоротить мои отросшие волосы и подровнять виски.
Я понял, что уже почти не считаюсь больным, вот только два контролера не разделяли это мнение — они смотрели на меня с явным неудовольствием.
Я спросил, может быть, не стоит закрывать мою камеру, ведь я все равно никуда не убегу. Медсестра сказала, что узнает у главврача, как быть с этим вопросом.
Спрашивала, что я хочу на обед, для меня могут специально приготовить блинчики с мясом, или голубцы, или что-нибудь еще по моему желанию.
Но я сказал, что ничего не надо, я уже привык к здешней отраве. Потерплю еще немного, пока… Пока меня не выпишут.
Клава подтвердила, что действительно дело к тому и идет, к моей выписке, так как я считаюсь выздоравливающим. Она говорила, что у меня наступила стойкая ремиссия. Слово «ремиссия» мне не понравилось, но то, что она была «стойкая», — вот с этим согласился, сказав Клаве, что я действительно стойкий мужик.
Она улыбнулась и сказала, что я могу погулять по больничным коридорам до завтрака, если, конечно, не сбегу.
Этой маленькой свободе в душе я страшно обрадовался, но виду не подал.
Однако один из контролеров хмуро сказал, что я могу прохаживаться только по своему отделению, выходить на улицу мне пока рано. Почему рано, не пояснил.
Вместе с медсестрой и контролерами я вышел в длинный коридор отделения, в котором почти никого не было, если не считать двух больных, которые мыли полы, и одного контролера, наблюдавшего за ними.
Двери, ведущие в палаты-камеры, были закрыты, из многоместных палат доносились приглушенные голоса. Больные-заключенные просыпались.
Я остановился у небольшого квадратного окна, в котором был виден пейзаж за монастырской стеной.
Вдалеке темнела маленькими домиками деревня Ильинское, перед деревней протекала сейчас замерзшая и покрытая снегом река Десва. Далеко, черной точкой, к реке приближалась женщина с коромыслом. Она взошла на деревянный мостик и наполнила ведра из проруби в реке.
К своему удивлению, я вдруг увидел под самым берегом психзоны еще одну полынью, а в ней — плещущегося мужика. Он вылез из воды и стал быстро растираться полотенцем. Потом начал делать физзарядку.
Через несколько минут мужик подхватил тулуп и побежал по направлению к психзоне, по узкой, едва заметной в снегу тропинке. Я решил, что это кто-то из контролеров или солдат-охранников занимается утренним моржеванием…
Я надеялся, что, может быть, сейчас, с утра пораньше, мне удастся увидеть Полетаева. Я дошел до конца коридора и уперся в решетчатую дверь, которая, видимо, отделяла второе отделение от третьего. И эта решетка, перегораживающая коридор, была почему-то закрыта, чего раньше, я помню прекрасно, не было.
Минут десять я стоял возле решетки в надежде, что увижу в коридоре третьего отделения хотя бы медсестру, спрошу у нее про Полетаева, но коридор был пуст.
На завтраке в общей столовой я наконец-то увидел Федю. У него был рассеянный и заспанный вид, мне подумалось, что он просто проспал. Подходить ко мне Федя не решился.
А я теперь сидел за отдельным маленьким столиком в углу у окна. И раз я был в столовой в своем цивильном костюме, то, видимо, уже считался не психом. На меня многие с удивлением поглядывали, так как помнили, что еще совсем недавно я был в такой же серой робе, как и остальные.
После завтрака контролер Рябой сказал мне, что я могу пройти в свою обитель или же могу прогуляться по улице. Я сказал, что, конечно, прогуляюсь во дворе, подышу морозным воздухом.
Федя догнал меня, когда я спускался по лестнице. Поравнявшись со мной, он сунул мне в руку пистолет, который я быстро спрятал под рубашку, за пояс брюк. Федя Полетаев на ходу шепнул:
— Сегодня после обеда поеду в райцентр. Где ты был?
— У Ваганова, — также негромко ответил я.
— Что-нибудь серьезное?
— Нет, пустяки. Он меня назначил прокурором Смоленской губернии, — усмехнулся я.
Федя Полетаев сделал удивленное лицо, но, услышав позади шаги, опередил меня и сбежал вниз по лестнице.
Я остался во дворе, а Полетаев исчез в пошивочном цехе, из которого вскоре вынесли свежеструганый, плохо сколоченный гроб. Двое больных под начальством Полетаева несли гроб по направлению к двери склада, в котором, как я предполагал, и должен был лежать Юрий Королев.
Во дворе показался краснолицый и пышущий здоровьем Кошкин. По его походке я узнал того, кто утром плескался в проруби. Кошкин тоже направился к складу.
Вскоре под присмотром контролеров заколоченный гроб вынесли за ворота и понесли по тропинке, через реку, в сторону деревни. С грустными мыслями я проводил эту процессию в последний путь.
Мне показалось странным, почему Королева не закопали на маленьком кладбище возле зоны, а потащили к деревенскому кладбищу. Но я предположил, что эта инициатива исходила от Кошкина или даже от самого Федора Устимовича.
Во дворе появилось человек пять солдат внутренних войск, которые тащили две стремянки. Они начали протягивать по стене какие-то провода, как я понял — сигнализацию, и это мне совершенно не понравилось.
Я попросил у медсестры моток липкой ленты, сказав, что хочу перевесить портрет Президента в своей камере на другое место. Та посмеялась, но дала.
Я наскоро перевесил портрет, а остатками ленты прикрепил пистолет под брючиной к голени.
Скоро в мою камеру пришел Рябой и с явным почтением доложил мне, что к обеду меня ждет сам Федор Устимович. Я весьма обрадовался этому известию. С пистолетом, прилепленным к ноге, мне уже не были страшны никакие главврачи с их иглами и компьютерными экспериментами.
В кабинете Федора Устимовича посередине находился стол, накрытый белой скатертью, сервированный хорошей домашней посудой. Поблескивали хрустальные бокалы и рюмки, стояли бутылки с водкой, коньяком, минеральной водой.
Вокруг стола суетилась медсестра Нина, заканчивая приготовления к званому обеду.
Федор Устимович ждал не только меня. На столе было четыре прибора, рядом стояло четыре стула.
Когда Рябой препроводил меня в кабинет главврача, я сел на кожаный диван, глядя на то, как суетится медсестра, и так как в кабинете никого больше не было, взял с дивана лежащую папку, раскрыл ее и чуть не вскрикнул от удивления.
В папке лежала пачка фотографий, и на первой фотографии я увидел не кого-нибудь, а Костю Меркулова. Он стоял на улице, с кем-то разговаривал, показывая в сторону дымящейся сигаретой.
Услышав в коридоре шаги, я тут же закрыл папку и встал.
В кабинет вошел Федор Устимович, за ним генерал-майор Ваганов, а следом — майор авиации, толстомордый мужик высоченного роста, очень коротко стриженный.
— А вот и мы, Александр Борисович, — сказал Кузьмин. — Мы вас так теперь будем звать-величать. Заждались, наверное?
— Нет. Я рад вас видеть, — сухо улыбнулся я и пожал протянутые мне руки Ваганова и Кузьмина, затем пожал руку майора.
— Леонид Брагин, — представился он.
— Прошу рассаживаться, отметим немного начало наших великих дел, — сказал Кузьмин, показывая на стол. — Чем богаты, тем и рады.
— Вы из этой зоны решили просто санаторий сделать, — сказал я слегка подобострастно Ваганову. — Последнее время все красят, ремонтируют, сигнализацию проводят.
— Да, стараемся, — кивнул Ваганов. — Сделаем образцово-показательное заведение. В будущем Ильинское нам весьма пригодится. — И улыбка тронула его тонкие извивающиеся губы.
— Ну что, приступим, господа, — воскликнул Кузьмин, разливая по рюмкам водку.
Майор Брагин налил себе немного коньяку.
Мы сдвинули рюмки, и Ваганов произнес тост:
— За начало славных дел!
Мы выпили, стали закусывать горячим тушеным мясом. Медсестра подкладывала нам салат, который сама приготовила из крабовых консервов.
— Спасибо, мы сами, — сказал Кузьмин, давая понять, чтобы медсестра удалилась.
Та вышла из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь.
Я навалился на салат, который после тошнотворной больничной кормежки казался необыкновенно вкусным.
— А нашему Турецкому можно пить? — вдруг беспокойно спросил Ваганов у Кузьмина. — У него не возникнет осложнений?
— Уверен, уже никаких. Однако много все же не следует, Сергей Сергеевич, то есть Александр Борисович. Мы еще один препарат не испробовали. Хотя он в сочетании с алкоголем даже более эффективно действует, как и девятый номер, но все же лучше не усердствовать. — Кузьмин отодвинул от меня рюмку. — Извини, Александр Борисович, лучше минеральную.
