не смущаясь, хвастались своими налоговыми махинациями.
Фон Пост ничего на это не говорил, но решил посылать к черту любого, кто попытается хоть как-то манипулировать им на работе.
Он бросил авокадо в корзину и вышел в безлюдный коридор между торговыми рядами.
– Очень может быть, что решение об обыске будет отозвано, – холодно сказал он.
– То есть как это «может быть»? – Голос в трубке сорвался почти на визг. – Это же незаконно! Оно должно быть отозвано немедленно.
Карл фон Пост улыбался. Его всегда умиляла юридическая подкованность этого неуча.
– Но… Совет по безопасности и защите прав личности пока ничего не ответил. Как только они вынесут решение не в пользу – nota bene! [61] – не в пользу Ребекки Мартинссон, ордер будет отозван незамедлительно. Попроси своего адвоката, пусть он тебя просветит. Что касается меня, постараюсь разобраться с этим на следующей неделе. На мне несколько убийств, как ты знаешь.
– Что за чертовщина, Калле?
Андерс Пеккари почти плакал, и такой тон нравился фон Посту гораздо больше. «Ну вот, неужели это так трудно?» – мысленно одобрил он.
– Все, теперь я действительно должен… – Фон Пост спохватился. С какой стати, в самом деле, ему докладывать, что он должен и чего не должен. – В общем, до встречи на флорболе.
Он дал отбой. Вот так! Спустя несколько секунд почувствовал, как возвращается хорошее настроение. Но вид авокадо в корзине вернул фон Поста к действительности. Жена просила купить чего-нибудь на ужин и быть вечером дома. Есть разговор. Мальчики собираются к приятелям – «зубрить», как она выразилась. Наверняка будут играть во что-нибудь за задернутыми шторами.
Фон Поста накрыло неприятное чувство.
* * *
В среду в полдень пошел снег. Рагнхильд Пеккари выглянула из окна гостиной. В воздухе кружились огромные хлопья. Машины ползали, как жуки, на летней резине. «Дворники» бегали как сумасшедшие. Вилла поднялась и прошла в спальню. Внизу скользнула темная тень. Это Бёрье Стрём побежал к подъезду.
На этот раз Рагнхильд не испугалась, когда заплакала в его объятиях.
Ей вспомнился снежный мост. Всего неделю тому назад она хотела взойти на него, чтобы свести счеты с жизнью. И это не трусость заставила Рагнхильд принять такое решение. Трусость заставила отступиться от него, ухватившись за случайные обстоятельства.
У нее была хорошая, нужная работа. Рагнхильд действительно спасала людей – от мук, болезней и смерти. Поэтому и не выдержала, когда вышла на пенсию. Отчаяние обрело в ее душе надежную почву, и Рагнхильд осталась с ним один на один.
«Я была так зла, – вспоминала она, – каждую секунду, если только не спала».
Зла и непримирима – на отца, мать, Хенри и Улле. На Вирпи. На всех врачей, с кем только довелось работать за столько лет. Рагнхильд презирала их всех – за равнодушие к пациентам, непрофессионализм и раздутое самомнение. И за то, что слишком высоко задирали нос перед ними, сестрами.
Что касается отца Паулы, Рагнхильд вспоминала, как не спала ночами, вынашивая планы мести. Представляла себе, как подъезжает на «Скорой» к месту аварии, а Тодде и его новая жена сидят, зажатые, среди пылающих обломков машины. Помощь запоздала. Рагнхильд смотрит в выпученные глаза Тодде, слышит, как трещит в языках пламени раскаленное железо за секунду до взрыва.
Тодде бросил пить. Когда Пауле исполнилось тринадцать лет, товарищ по рафтингу отвел его в клуб анонимных алкоголиков. Однажды Тодде пригласил Рагнхильд на заседание клуба, но та отказалась. Теперь все крутилось вокруг трезвости Тодде, как раньше вокруг его пьянства. Встречи, заметки в блокноте – его «дневник самоанализа».
Спонсор подыскал ему работу, после чего Тодде оставил Рагнхильд. «Познакомился с кем-нибудь в группе», – сразу заподозрила она и оказалась права.
Теперь Паула жила на две семьи, ходила на собрания клуба. «Это ты подтолкнула папу к бутылке, – обвиняла она мать, – не давала ему жить как хочет». В возрасте Паулы люди знают о жизни всё. «Я-то думала, что убираюсь, готовлю, оплачивая счета», – недоумевала в ответ Рагнхильд.
В конце концов дочь переехала к отцу насовсем, и это было вопиющей несправедливостью. Со временем Паула все реже появлялась у Рагнхильд. Коллеги в больнице говорили, что это возрастное. «Она вернется», – утешали они. Но Паула так и не вернулась. Ускользнула из жизни Рагнхильд, замкнулась в своей.
Рагнхильд на расстоянии чувствовала неприязнь дочери и то, как она все время ее осуждает, и пыталась объясниться при каждом удобном случае. «Помнишь, как ты хотела те обои в твоей комнате? Я брала сверхурочные ночные дежурства, и однажды в субботу мы выбрались с тобой в магазин и купили их».
Когда Пауле исполнилось восемнадцать, она уехала в Лулео и больше не звонила. Если же Рагнхильд объявлялась сама, ей все время казалось, что она мешает. Так постепенно связь оборвалась, но втайне Рагнхильд продолжала надеяться, что дочь по ней хоть немного тоскует.
Паула приняла ее запрос в друзья на «Фейсбуке», и Рагнхильд, наконец, увидела фотографии внуков. Тодде с новой женой тоже иногда там появлялись. Рагнхильд ставила лайки – каждый как смертельная инъекция. И недоумевала, как так вышло, что Тодде стал святым, а она – демоном. Решила: «Надо будет как-нибудь поговорить с Паулой».
Теперь Тодде снова приглашал ее на встречи в клуб. «Уж лучше бы ты пил», – написала ему Рагнхильд.
Она устала злиться, снова и снова прокручивать в голове старую песню с привкусом горечи – о тяжелом, отработавшем свое лодочном моторе, который медленно-медленно погружается на дно. Снежный мост все еще ждал ее. В этом решении была непреодолимая сила – сознание того, что Рагнхильд может. Что это у нее есть, что бы ни случилось.
«Мне нет необходимости терпеть все это ни одной лишней секунды», – рассуждала она.
Хлопья за окном кружили, танцевали, как будто старались успеть как можно больше за время короткого полета. Завтра они станут водой. Послезавтра – травой.
Звонок в дверь – это Бёрье. Рагнхильд открыла. Не быть одной еще не означает полное освобождение. Она больше не верила в любовь. Просто в присутствии другого человека боль притупляется. Особенно если не чувствуешь себя достаточно сильной, чтобы жить по своим убеждениям. Пока, во всяком случае.
