– Но в квартире было прохладно?
– Да, это точно.
– Когда вы разговаривали с мужем во вторник вечером, он ничего не говорил насчет жары?
– Он сказал, что днем было девяносто восемь градусов.[3]
– Но он не говорил, что в квартире очень жарко, нет? Что кондиционер не тянет или что-нибудь в этом духе?
– Нет, не говорил.
– Или что он вызывал ремонтника его чинить?
– Нет.
– Понимаете, я пытаюсь выяснить, кто же мог его выключить. Если бы кондиционер кто-то чинил, тогда его могли бы оставить выключенным случайно...
– Нет, Джерри ничего не говорил насчет того, что кондиционер чинили.
– Угу, – сказал Карелла. – Берт?
– Еще несколько вопросов, и мы уйдем, – сказал Клинг. – Извините, что отнимаем у вас так много времени...
– Ну что вы! – сказала Энн.
– Не можете ли вы припомнить, о чем вы говорили в тот вечер перед вашим отъездом в Калифорнию?
– Точно не помню. Тогда я не думала, что это важно.
– Все, что помните.
– Ну, Джерри снова запил, и он мне говорил – он всегда на это жаловался, – какой он плохой художник по сравнению со своим отцом. Вы должны понять, что отец Джерри был известным художником, а сам Джерри – всего-навсего иллюстратор. Он все время чувствовал, что ему никогда не сравняться со своим отцом. Отец был для него кумиром... Ведь правда, мама?
– Да-да, – сказала миссис Ньюмен.
– И... хм... мне иногда казалось, что Джерри стремился подражать ему во всем. Наверно, мне следовало бы воспринимать его постоянные угрозы покончить жизнь самоубийством более серьезно, принимая во внимание все обстоятельства... Но я не относилась к этому всерьез. Когда он снова начал рассуждать о том, как все бесцельно и бессмысленно, я... мне очень стыдно, но я его оборвала на полуслове. Мне предстояла длительная поездка, время было близко к полуночи, и мне надо было выспаться. Я ему сказала, что мы это обсудим, когда я вернусь. Я не знала, что на следующее утро, за завтраком, увижу его в последний раз.
– А как он себя вел тогда? В смысле, за завтраком?
– Он был с похмелья.
– Миссис Ньюмен, ваш муж знал, что вы принимаете секонал?
– Да, знал.
– Он знал, где вы держите лекарство?
– Мы все свои лекарства держали в аптечке в ванной.
– И секонал вы держали там же?
– Да.
– И новый пузырек, полученный по последнему рецепту, вы поставили туда же?
– Да.
– В пузырьке было тридцать капсул?
– Да.
– Когда вы его туда поставили?
– В тот же день, как купила.
– То есть двадцать девятого июля.
– Да.
– И ваш муж это знал? Он знал, что вы поставили этот пузырек с секоналом в аптечку?
– Полагаю, что да.
– Спасибо. Что-нибудь еще, Стив?
– Нет, это все, – ответил Карелла. – Леди, я благодарю вас за то, что вы разрешили нам поговорить с вами. Мы просим прощения за вторжение. Вы были очень любезны.
– Ну что вы! – сказала миссис Ньюмен.
– Если выясните что-то новое, сообщите нам, пожалуйста, – попросила Энн.
В коридоре, дожидаясь лифта, Клинг спросил:
– Ну, что ты думаешь?
– Еще не знаю, – сказал Карелла. – Позвоню в «Беверли-Уилшир», узнаю, сколько времени она разговаривала с ним во вторник. Может быть, это поможет установить время смерти.
– А что это даст?
– А черт его знает, – ответил Карелла. – Но жара в этой чертовой квартире все еще вызывает у меня подозрения. А у тебя?
– У меня тоже.
Было почти полшестого. Они вышли на улицу и распрощались. Карелла пошел туда, где оставил машину, а Клинг направился к станции подземки на углу и поехал домой, к своей жене Огасте.
* * *
Коряво нацарапанная записка, прилепленная магнитом к дверце холодильника, гласила:
"Берт!
Я ждала тебя до шести, а потом поехала на вечеринку к Бианке. Потом мы, наверное, поедем обедать. Дома буду около десяти. Поищи себе чего-нибудь в холодильнике.
Целую. Г.".
* * *
Домой она вернулась почти в одиннадцать.
Когда она пришла, Клинг смотрел новости по телевизору. На ней был бледно-зеленый шифоновый свободный костюм. Прозрачная блузка с глубоким вырезом приоткрывала грудь. Этот цвет изумительно шел к ее огненно-рыжим волосам, зачесанным набок так, что было видно одно ушко с изумрудной сережкой, подчеркивающей темно-зеленый цвет глаз. У Берта, как всегда, перехватило дыхание от ее красоты. Тогда, в первый раз, когда он увидел Огасту в ее ограбленной квартире на Ричардсон-драйв, он попросту утратил дар речи. Она вернулась с гор, где каталась на горных лыжах, и обнаружила, что квартиру ограбили. Клинг никогда не катался на горных лыжах. Он всегда считал, что это спорт для богачей. Наверно, теперь они и сами были богачами... Правда, он себя богачом никогда не чувствовал, но это уже его проблемы.
– Приветик, лапочка! – крикнула Огаста из прихожей, вытащила ключ из замка и вошла в гостиную. Клинг сидел перед телевизором, с банкой теплого пива в руке. Огаста мимоходом чмокнула его в макушку и сказала:
– Ты не уходи. Мне надо пописать.
В телевизоре диктор рассказывал о последних событиях на Ближнем Востоке. На этом Ближнем Востоке вечно что-то происходит. Иногда Клинг думал, что Ближний Восток выдумало правительство, так же, как у Оруэлла Большой Брат выдумал войну. Если бы людям не забивали голову Ближним Востоком, они начали бы думать о безработице, инфляции, уличной преступности, расовых проблемах, коррупции в верхах и мухах цеце. Клинг отхлебнул пива. Он пообедал, не отрываясь от телевизора: телячья котлета с яблоками, горошком, соусом с приправами и лимонными оладьями. И выпил три банки пива. Это была уже четвертая. Размороженная еда была совершенно безвкусной. Клинг был крупный мужчина и уже успел снова проголодаться. Он услышал, как Огаста спускает воду в унитазе. Потом она открыла дверцу шкафа у себя в спальне. Клинг ждал.
Когда Огаста вернулась в гостиную, на ней был черный нейлоновый халат с поясом. Распущенные волосы падали на лицо. Огаста была босиком. На экране по-прежнему зудел диктор.
– Ты его смотришь? – спросила Огаста.
– Вроде как.
– А может, выключишь? – спросила она и, не дожидаясь ответа, подошла к телевизору и нажала на кнопку. В комнате стало тихо.
– Что, снова жаркий денек выдался? – спросила Огаста. – Как у тебя дела?
– Так себе.
– Когда ты вернулся домой?
– После шести.
– Ты что, забыл, что нас приглашали к Бианке?
– Мы расследуем сложное дело.
– У тебя все дела сложные! – улыбнулась Огаста.
Клинг смотрел, как она уселась на ковер перед потухшим экраном, вытянув ноги. Полы черного халата разошлись. Огаста принялась качать пресс – это была часть ее ежевечерней гимнастики. Она сцепила руки на затылке и стала поднимать и опускать туловище.
– Нам было нужно съездить к этой леди, – сказал Клинг.
– Я же тебе утром говорила про вечеринку!
– Я знаю, но Стив хотел повидать ее непременно сегодня.
– Ну да, судьба расследования определяется в первые двадцать четыре часа, – сказала Огаста. Эти слова она знала назубок.
– Ну, на самом деле это так и есть. Как прошел вечер?
– Чудесно! – сказала Огаста.
– Она все еще живет с этим фотографом – как его там?
– Энди Гастингс. Всего-навсего ведущий модный фотограф Америки.
– Я их все время путаю, – сказал Клинг.
– Энди – черноволосый, с голубыми глазами.
– А лысого как зовут?
– Ламонт.
– Ах да. С серьгой в левом ухе. Он там тоже был?
– Там все были. Кроме моего мужа.
– Ну, надо же мне зарабатывать себе на жизнь!
– Ты не обязан зарабатывать себе на жизнь после четырех.
– Человек принял смертельную дозу секонала. Нельзя же отложить это дело на неделю!
– В первые двадцать четыре часа... – повторила Огаста и закатила глаза.
– Вот именно.
– Это я уже слышала.
– Ты не возражаешь, если я снова его включу? – спросил Клинг. – Хочу посмотреть погоду на завтра.
Огаста не ответила. Она легла на бок и принялась поднимать и опускать ногу – упорно, ритмично. Клинг поставил банку с пивом, встал из мягкого кожаного кресла, в котором сидел, и включил телевизор. Когда он повернулся, перед ним на миг мелькнули темно-рыжие волосы у нее в паху – а потом ее ноги сомкнулись, и снова открылись, блеснув огненной рыжиной, и снова сомкнулись... Клинг тяжело опустился в кресло и снова взял банку с пивом. Дикторша была хорошенькой брюнеткой. Идиотски улыбаясь, перешучиваясь с ведущим, она все же наконец удосужилась сообщить неутешительную информацию: завтра температура поднимется до девяноста восьми – девяноста девяти градусов.[4] «Но ведь это же нормальная температура тела! – заметил ведущий. – Тридцать шесть и шесть!» Относительная влажность шестьдесят четыре процента. Показатель загрязнения окружающей среды – неудовлетворительный.
– Ну, что у нас еще плохого? – спросила Огаста у телеэкрана, продолжая поднимать и опускать ногу.
