кругом. Даже псы утихли. Еще мгновенье, и лежащий услышит, как дышат клетки его тела, как пульсируют ядра каждой из них, омытые протоплазмой, как струится кровь по лабиринту капилляров скованного страхом тела.
Черт побери псов! Они лишили его возможности вслушиваться в собственное тело: затеяли какую-то возню на участке. Глухой рык свирепых чудовищ клубится по ночному участку, просачивается через окно и, уютно устроившись в одном из темных углов спальни, затихает.
Не даст ли осечки винтовка? Не должна. Его любимая винтовка — двенадцать лет ни одного срыва, — он ничего не боится, когда кладет палец на спусковой крючок и плавно тянет на себя… На прикладе гравировка: «Любимому сыну!
Мой мальчик, настоящий мужчина стреляет только наверняка. Мама». В этой надписи она вся — треть ханжества, треть ложной патетики и треть розового сиропа, и еще что-то неразгаданное остается, по сейчас пет времени, чтобы понять…
Боже, что это? В верхнем углу ворочается черпая тень. Рывок! Не может быть! Нот! Огромный паук, паук-гигант, больше метра: четыре пары суставчатых мохнатых лап, янтарные, горящие глаза и острый черный клюв, сбоку от глаз раздуваются шары-железы, заполненные какой-то желтой жидкостью. Лежащий тянет спусковой крючок па себя. Выстрел, с потолка рушится штукатурка, в воздухе плавают пыль и гарь. Почему молчат псы? Неужели не слышат выстрела?
Ну нет! Что же происходит?
Кто это? Когда «он» вошел? Как? Они сдержали слово. Посреди комнаты стоит человек, его лицо сплошная безобразная маска — расплющенный нос, вывороченные ноздри, редкие гнилые зубы видны сквозь прорезь тонких, бескровных губ. У человека на лице чулок. В единственной руке он сжимает пистолет, на покрытой шрамами культе татуировка — тигр и женщина в любовных утехах. Человек приближается, дуло пистолета становится все больше и чернее. Лежащий стреляет. «Тот» приближается. Еще выстрел… «Тот» приближается. Лежащий стреляет…
Человек-урод приближается. Девочка с золотыми зубами прыгает лежащему на шею, впивается в левый глаз. Темнота. Все. Конец. Только теперь подали голос псы, но он этого уже не слышит.
— Ты просто не имеешь права прерывать рассказ на таком месте!
Мне показалось, она действительно злится, я попробовал оправдаться, хотя знал, что оправдывающаяся сторона проигрывает заранее, вне зависимости от убедительности приведенных в свою защиту доводов.
— Хочу купаться. Купнемся, и продолжу.
— Нет, не продолжишь, не продолжишь. — Она явно дурачилась.
Есть что-то двойственное в том, как дурачатся взрослые женщины. С одной стороны, это может вызвать теплое чувство, с другой же, может стать причиной крайнего раздражения. У меня возникло чувство досады. Не знаю почему. Если бы знал почему, может, старался бы бороться с ним.
— Ты больше не любишь меня? — прошептала она.
Такие вопросы чаще всего задают, когда уверены в обратном. Любишь, не любишь. Тем более когда выяснение проио ходит на пляже, это невыносимо. И вообще, разве я говорил об этом? Хоть раз говорил? Нет. Помню совершенно точно. Я решил никогда не говорить таких слов, и решил давно. Даже не помню когда, помню, давно, и все.
— Купаться пойдешь? — довольно грубо поинтересовался, я.
Надо отдать ей должное: моментально понимает, когда кончается игра и начинается жизнь, даже если это пляжная жизнь под маркизами, с пепси, массой удивительно творческих молодых людей, стадами разгуливающих вдоль кромки берега. Как они поют, наверное: «Мы упали около прибоя, мы упали около любви», или… не знаю, что и придумать, чтобы поддеть их больнее. От жары! От жары плохо варит башка, и не отпускают мысли о работе. А может, так и лучше? Приеду — попробую подступиться по-новому. Вдруг получится. Должно получиться, если… Сколько этих «если»!..
После купания настроение магически меняется. Мне все нравится, особенно я нравлюсь себе, а это не просто. Далеко не безупречная фигура, правда ни одного шрама. Мне даже аппендикс не вырезали. А жаль. Уж лучше бы вырезали, если написано на роду, что надо вырезать. А вдруг не написано? Тогда другое дело. Но затягивать — не надо. Возьмите корь. Для малыша — не так страшно, а для взрослого человека вроде меня может кончиться весьма печально. Все надо делать вовремя. Это большое искусство. Все болеют корью— и ты болеешь, все свинкой — и ты, всем вырезали — и тебе. В противном случае — дело дрянь. Все гуляют, а у тебя корь. Или, еще хуже, вы собираетесь отдыхать — как вот я — с молодой, преданной до поры до времени обожательницей, а вам аппендикс вырезают. А перед тем как вырезать, анализы сделали, и тут пошло-поехало. Ба! Да у него нулевая кислотность. Может, вы не знаете, чем это пахнет? Ба! Да у него лейкоцитов за двадцать тысяч. Может, вы не знаете, чем и это пахнет? Ба! Да как он вообще-то до сих пор ноги таскал?
— Ты больше не злой? Больше не будешь говорить со мной так, что у меня сердце екает?
— Сегодня не буду.
Я привлекаю ее к себе. Мир восстановлен. Мне делается легко и хорошо. Враждовать ужасно глупо. Сейчас мне ка—
жегся, это так просто понять. А минут десять назад, до купания, все мудрецы мира не смогли бы разубедить меня в обратном.
О ДАЛЬНЕЙШИХ СОБЫТИЯХ 10 ИЮЛЯ 1980 ГОДА
— А дальше что? Что было дальше?
— Я проснулась, обычно я сплю крепко, часа в три ночи раздался страшный крик. Утробный. Я обезумела от ужаса: такого я никогда не слышала. Пойти одной в его комнату было страшно. Все же я пошла. Потом прогремел выстрел.
— Дальше, дальше, не тяните.
— Он лежал на кровати, одеяло валялось рядом, на полу — ружье. Я включила свет. Закричала. «Что с вами? Что с вами?» — повторяла я. Он молчал и только делал странные движения губами.
— Что значит странные?
— Ну, понимаете, как будто он хотел что-то сказать, но не мог. Только потом обратила внимание на его лицо — деревянное, перекошенное. Левый глаз неестественно выпучен. Понимаете? Руки лежали как плети, вытянутые вдоль тела.
— Вы сразу вызвали врача?
— Нет. Минут десять стояла на коленях у его кровати и шептала: «Что мне делать? Что мне делать?» Хозяин в упор смотрел на меня. Его вылезший глаз я никогда не забуду. Он жил самостоятельно. Хозяин хотел что-то сказать взглядом, но я не понимала — что.
Диалог происходит утром. В доме очень богатого человека. Много, солнца, день обещает быть знойным. Служанка рассказывает частному детективу о том, что произошло сегодня ночью в их доме. Она волнуется: ей никогда не приходилось беседовать с детективами.
— С вечера мы были одни. Хозяин часто
