Бруно вышел к Кариму, который с несчастным видом прислонился к борту своей машины, прикрыв глаза рукой.
«Когда ты приехал сюда, Карим?»
«Как раз перед тем, как я позвонил вам. Может быть, за минуту до этого, не больше». Карим поднял глаза, его щеки были мокрыми от слез. «О, путейн, путейн. Кто мог это сделать, Бруно? У старика не было врагов во всем мире. Он просто с нетерпением ждал встречи со своим правнуком. Теперь он его никогда не увидит».
«Ты звонил Рашиде?»
«Пока нет. Я просто не мог. Она любила старика».
«А Мому?» Отец Карима был учителем математики в местной школе, популярным человеком, который готовил огромные котлы с кускусом для ужинов в регби. Его звали Мохаммед, но все звали его Мому.
Карим покачал головой. «Я звонил только тебе. Я не могу сказать папе, он был так предан ему. Мы все были.»
«Когда вы в последний раз видели своего дедушку живым? Или разговаривали с ним?»
«Вчера вечером у Мому. Мы ужинали. Мому отвез его домой, и это был последний раз, когда я его видел. Мы вроде как кормим его по очереди, и сегодня была наша очередь, вот почему я поднялся за ним».
«Вы к чему-нибудь прикасались?» Это было первое убийство Бруно, и, насколько он знал, первое убийство в Коммуне тоже. Он видел много трупов. Именно он организовывал похороны и помогал скорбящим семьям, и он пережил несколько серьезных автомобильных аварий, поэтому привык к виду крови. Но ничего подобного.
«Нет. Когда я добрался сюда, я позвал дедушку, как обычно, и вошел. Дверь была открыта, как всегда, и там был он. Грязь, вся эта кровь. И этот запах. Я не мог дотронуться до него. Не так. Я никогда не видел ничего подобного».
Карим отвернулся, и его снова вырвало. Бруно с трудом сглотнул. Дюрок вышел и сказал другому жандарму начинать натягивать ленту. Он посмотрел на Карима, все еще согнутого пополам и выплевывающего остатки желчи изо рта.
«Кто это?» Спросил Дюрок.
«Внук жертвы», — ответил Бруно. «Он управляет спортивным кафе. Он хороший человек, именно он позвонил мне. Я с ним разговаривал. Он ничего не трогал, позвонил мне, как только приехал сюда». Повернувшись обратно к Кариму, он сказал: «Карим, где ты был до того, как приехал сюда, чтобы забрать своего дедушку?»
«В кафей, весь день. С тех пор, как я увидел тебя сегодня утром».
«Вы уверены?» — рявкнул Дюрок. «Мы можем это проверить».
«Это верно, мы можем это проверить. А пока давайте отвезем его домой», — успокаивающе сказал Бруно. «У него шок».
«Нет, нам лучше оставить его здесь. Я позвонил в бригаду в Периге, и они сказали, что приведут Национальную полицию. Детективы захотят с ним поговорить».
Альбер, шеф полиции помпье, вышел, вытирая лоб. Он посмотрел на Бруно и покачал головой.
«Мертв пару часов или больше», — сказал он. «Подойди сюда, Бруно. Мне нужно с тобой поговорить».
Они прошли по подъездной дорожке и свернули в сторону, где у старика был небольшой огород и ухоженная компостная куча. Это должно было быть приятное место для старика на пенсии: холм, спускающийся к лесу позади, и вид из дома на долину.
«Ты видел эту штуку у него на груди?» Спросил Альберт. Бруно кивнул. «Мерзкая штука, — сказал Альберт, — и становится только хуже. Руки бедняги были связаны за спиной. Вот почему его тело было так выгнуто. Он не умер бы быстро.
Но эта свастика? Я не знаю. Это очень плохо, Бруно, это не может быть кто-то из местных. Мы все знаем Мому и Карима. Они как семья».
«Какой-то мерзкий ублюдок так не думал», — сказал Бруно. «Только не с этой свастикой. Боже милостивый, это похоже на расизм, на политическое убийство. Здесь, в Сен-Дени».
«Вам придется рассказать Мому. Я вам в этом не завидую».
Из коттеджа донесся крик. Дюрок махал ему, чтобы он подходил. Бруно пожал руку Альберту и пошел обратно.
«Вы ведете список политических деятелей?» Потребовал ответа Дюрок. «Фашисты, коммунисты, троты, типы из Национального фронта, активисты — все это?»
Бруно пожал плечами. «Нет, никогда не слышал и никогда не должен был слышать. Мэр обычно знает, как все голосуют, и они обычно голосуют так же, как в прошлый раз, так же, как это делали их отцы. Обычно он может сказать вам, каким будет голосование за день до выборов, и он никогда не ошибается более чем на дюжину пунктов».
«Вам известны какие-нибудь типы из Национального фронта? Скинхеды? Фашисты?»
«Ле Пен обычно набирает несколько голосов, насколько я помню, в прошлый раз около пятидесяти или шестидесяти. Но никто не проявляет особой активности».
«А как насчет плакатов Национального фронта и граффити, которые вы видите на дорогах?»
Лицо Дюрока снова покраснело. «Кажется, на половине дорожных знаков нацарапано FN. Должно быть, кто-то это сделал».
Бруно кивнул. «Вы правы. Они внезапно появились во время последней избирательной кампании, но никто не воспринял их всерьез. Такое всегда случается на выборах, но не было никаких признаков того, кто это сделал».
«Ты собираешься сказать мне, что это снова были дети?»
«Нет, это не так, потому что я понятия не имею об этом. Что я могу вам сказать, так это то, что здесь нет отделения Национального фронта. Они могут получить несколько десятков голосов, но они никогда не избирали ни одного члена городского совета. Они даже не проводили предвыборного митинга на последних выборах. Я не помню, чтобы видел хоть одну из их листовок. Большинство людей здесь голосуют либо за левых, либо за правых, либо за зеленых, за исключением егерей.»
«Что?»
«Политическая партия охотников и рыбаков. Это их название. Шассе, Пкче, Природа, традиции. Это что-то вроде альтернативной партии зеленых для людей, которые ненавидят настоящих зеленых как кучку городских пижонов-эколос, которые ничего не знают о сельской местности. Они получают здесь около пятнадцати процентов голосов — то есть, когда выставляют свою кандидатуру. Разве у вас в Нормандии их нет?»
Дюрок пожал плечами. «Я не знаю. Я не обращаю особого внимания на политику. Раньше мне никогда не приходилось».
«В прошлый раз дедушка голосовал за партию Шассе. Он сказал мне, — сказал Карим. «Он был охотником и очень верил во все эти традиции. Ты знаешь, что он был харки?
Получил военный крест во Вьетнаме, перед войной в Алжире. Вот почему ему пришлось уехать, чтобы перебраться сюда».
Дюрок выглядел озадаченным.
«Харкисы были алжирцами, которые сражались за нас во время алжирской войны во французской армии», — объяснил Бруно. «Когда мы ушли из Алжира, те, кого мы оставили, были выслежены и убиты новым правительством как предатели. Некоторые из харкисов выбрались и приехали во Францию. Несколько лет назад Ширак произнес о них большую речь, о том, как плохо с ними обращались, хотя они сражались за Францию. Это было похоже на официальное извинение перед харки от президента Республики».
