Ознакомительная версия.
– Куда?! – воскликнула Таисия с ужасом.
– К ней. Где мои туфли?
– Может быть, ее сюда пригласить?
– Нет, нам удобнее встретиться на улице. Смотри, какая ясная осень. – Лицо Варахасина осветилось радостью предстоящей встречи. Солнечный луч, отраженный от желтой листвы клена, упал ему на лицо, и оно сделалось даже розовым.
– Есть еще один выход. – Врач поднялся и подошел к кровати, поставив рядом с собой блестящую никелированную кастрюлю. Варахасин сразу почувствовал опасность, исходящую от этой железной банки. В это время раздался телефонный звонок.
– Это она! – воскликнул Варахасин. – Дайте мне трубку! Дайте, не то мне будет плохо, я могу умереть… – Действительно, он побледнел и без сил откинулся на подушку. Таисия поднесла трубку к самому его уху, но уже раздались частые гудки отбоя. – Она сейчас позвонит снова, – прошептал Варахасин. Через минуту снова раздался звонок.
– Как ты? – спросила Алиса.
– Ничего… Какой ты молодец, что позвонила… Уже лучше. Говори, говори, мне сразу стало лучше.
Минут через пять Варахасин положил трубку на рычаги телефона, стоявшего на кровати, и облегченно перевел дух. Врач сделал знак Таисии, и она вышла из комнаты.
– Есть еще один выход, – повторил врач, открывая свою кастрюлю.
– Какой? – настороженно спросил Варахасин.
– Укол. Безобидный, безболезненный укол. И все пройдет. Сейчас многие прибегают к этому средству. Иначе жизнь бы стала невозможной. Непредсказуемой. Мы не можем этого допустить. Я сделаю вам укол, и вы проснетесь здоровым человеком. Вы будете радоваться жизни, станете румяным и веселым, и ваши друзья снова вернутся к вам. И ваша жена…
– Я не хочу выздоравливать! – закричал Варахасин, увидев в руках врача большой прозрачный шприц с кривоватой иглой на конце. – Я хочу болеть дальше! – кричал Варахасин, а врач тем временем достал стеклянную ампулу, напоминающую по форме бутылочку, с хрустом надломил ей горлышко и погрузил кривую иглу в желтоватую густую жидкость. Вставив большой палец в железное блестящее кольцо, он втянул всю жидкость в шприц, отвел его в сторону, нажал на кольцо. Желтый фонтанчик ударил из иглы, сверкнул на солнце, и об эту искру опять обожглось настороженное сознание Варахасина.
– Я ненавижу себя здорового и веселого, доктор! – воскликнул Варахасин. – Я боюсь того человека, в которого вы хотите меня превратить! Он мне противен! От него можно ожидать всего, чего угодно. Он убьет меня!
– Все так говорят, – улыбнулся врач, показав белые острые зубы. – А потом благодарят, подарки приносят, конверты…
– Стану глупым и угодливым, буду лукавить, льстить и обжираться! Я превращусь в животное! Я уже был животным, я знаю, что это такое! Пощадите же человека, который начал просыпаться во мне!
– Ваша жена дала расписку в том, что не возражает против курса лечения. А поскольку вы не отвечаете за свои слова и поступки, то ее слово является окончательным. Таисия Тихоновна! – крикнул врач, обернувшись к двери.
– Но это буду уже не я, это будет другой человек!
Вбежала Таисия и, не говоря ни слова, упала на Варахасина поперек туловища, намертво обхватив его руками, так что он не мог пошевелиться. Варахасин дернулся, но тут ему на ноги сел врач и задрал на животе пижаму.
– Потерпи, родненький, – шептала сдавленным от натуги голосом Таисия, обливаясь слезами. – Потерпи, Игнатушка, те-бе станет лучше, всем нам станет лучше. Это совсем не больно…
И тут Варахасин почувствовал, как ему в живот чуть пониже пупка вонзилась кривоватая игла и в его тело начала вдавливаться желтая жидкость. Он еще раз дернулся, но уже слабея, уже теряя сознание. Ноги его потеряли упругость, с лица исчезло напряженное страдающее выражение. Через несколько минут он спал глубоким сном. Щеки его порозовели, губы округлились, лицо разгладилось.
Через неделю врач закрыл Варахасину больничный лист, и тот вышел на работу. Вышел в охотку, соскучившись по сотрудникам и несложным своим обязанностям. Шел Варахасин пружинисто, предвкушая многочисленные встречи. И действительно, уже через десять минут в курилке раздавался его уверенный сытый басок, вокруг, как сумасшедшие, смеялись сотрудники едва ли не из всех отделов. И вдруг все неожиданно примолкли – в конце коридора показалась Алиса. Она шла с какими-то бумагами, просматривая их на ходу, и лишь за несколько шагов увидела Варахасина. Остановилась от неожиданности, не зная, как ей быть.
– А! Алиса! – радостно воскликнул Варахасин. – Что-то давно тебя не было видно, а? – И он снова повернулся к курильщикам, вспомнив еще один анекдот, тоже смешной, – он немало наслушался их от врача, который приходил к нему каждый день со своим шприцем и ампулами. Стеклянные колбочки с желтой жидкостью врач надламывал с душераздирающим хрустом, и каждый раз это было последнее, что слышал Варахасин.
– Ну вот и все, – сказал наконец врач. – Вы здоровы. Поздравляю.
– Спасибо, доктор! – с чувством произнес Варахасин и незаметно положил в карман его белого халата небольшой конверт, который приготовила жена.
Еще с вечера я решил, что утром сяду писать рассказ. Мужественно отказался от встречи с Юрием Ивановичем, по телефону извинился перед Равилем, еще кое-куда позвонил: не могу, дескать, нечто чрезвычайное… Ну, и так далее. В общем, умыкнулся, чтобы уж никакие события, никакие случайности не повредили рассказу, который начну завтра утром.
Стол, конечно, был завален бумагами, письмами, какими-то листочками с телефонными номерами, таблетками от головной боли, визитными карточками, командировочными удостоверениями, проездными билетами. Все это я рассовал по конвертам, ящикам, а большую часть бумажного хлама попросту смахнул на пол. На освободившееся место установил пишущую машинку, рядом положил стопку чистой бумаги, еще раз убедился, что со стола убирать больше нечего, и лег спать, хотя по программе «Время» еще передавали сводку погоды на завтра. Она меня не интересовала – чем хуже будет погода, тем лучше для рассказа.
Проснулся я, когда солнце било в окна, а стекла, кажется, прогибались под напором сильных горячих лучей. И тут же обрадованно вспомнил о рассказе. Меня охватило тревожное чувство, запомнившееся с давних времен, когда мне было лет десять-двенадцать и я просыпался в день своего рождения. В моей жизни было всего несколько таких пробуждений, и в то утро, когда я должен был сесть за рассказ, пробуждение оказалось таким же вот радостным и тревожным. Заструились начальные слова, заголовки, мутными белесыми пятнами промелькнули лица друзей, врагов, прежних и нынешних начальников, женские лица, к сожалению, не всегда приветливые и восхищенные мною, далеко не всегда. Подчиненные не возникли перед моим мысленным взором, поскольку у меня никогда их не было. Может быть, это хорошо, может быть, плохо. Но я об этом не сожалел. Мне почему-то казалось, что, если бы я был начальником, если бы в моем подчинении было хоть несколько человек, я бы никогда не смог написать рассказ. А если бы и написал, то это был бы вовсе не тот рассказ, который мне хотелось написать. И вообще это был бы не мой рассказ. В нем обязательно появился бы плохой работник, хороший руководитель, а работник неизбежно прогуливал бы, пил бы водку в неумеренных количествах, а руководитель, чтобы лучше и быстрее повлиять на него, познакомился бы с его женой, а та оказалась бы красивой и печальной женщиной, любительницей поэзии и романсов, а руководитель, едва увидев ее, понял бы, что жизнь его до сих пор была сущим прозябанием, и если кто нуждается в перевоспитании, то это он сам, уважаемый и унылый руководитель, у которого…
Ну и так далее.
Нет, не буду я писать этот рассказ, пусть его пишет начальник, пусть поручает это подчиненным, пусть…
Домашние еще спали, и я, встав раньше всех, бесцельно и босо ходил по комнатам, выглядывал в окна, смотрел, как на школьном стадионе появились первые бегуны, как убегали они от инфаркта, но не очень быстро, не очень. Если бы инфаркт захотел, то наверняка догнал бы любого из них на первом же круге. Похоже, он просто играл с ними в поддавки, внушая ложную и опасную мысль о том, что они и в самом деле могут убежать от него.
Бродя по квартире, я наткнулся на свой стол, потрогал клавиши машинки, убедился, что стопка бумаги вполне достаточна, и пошел на кухню варить кофе. И пока шел, ясно, осязаемо видел себя со стороны – небритый, всклокоченный, в великоватых пижамных штанах, с растерянным взглядом, босой и счастливый.
«А не напоить ли мне ее чаем?» – возникла вдруг странная мысль, и я даже остановился от неожиданности. Но нет, мысль продолжения не получила, и я тут же забыл о ней. Смиренность охватила все мое существо, и я понял, что это хорошо. Ничто в это утро не должно расстроить меня, лишить самообладания, повергнуть в раздражение, недовольство, гнев. Иначе никакого рассказа не получится. И я не смогу написать его ни завтра, ни через год, никогда. А если что-нибудь и напишу, то это будет нечто совершенно иное, слабее и беспомощнее.
Ознакомительная версия.
