Немцы же начали освоение Анд на границе с Чили, вышли к Тихому океану в районе Пуэрто Монт, обжили горные районы, открыли путь в бескрайние поля Патагонии, подготовив, таким образом, освоение Огненной Земли. Мы никогда не забудем, что городу на берегу сказочного и таинственного озера Науэль-Уапи дано имя Сан-Карлос де Барилоче не кем-либо, а именно немцем Карлом Видерхольдом. Наиболее плодородные долины Рио-Негро и Рио-Колорадо обжиты немцами; Кордильеры обжиты нами же: в крошечных, затерявшихся в ущельях деревушках варят немецкое пиво и угощают немецкими сосисками — родина продолжается и в Аргентине! И даже горный курорт в Барилоче с его лыжными спусками организовали мы, немцы, — первыми на территории Южной Америки!
Именно мы, немцы, научили местное население культурной работе на плантациях уникального чая матэ-йерба в северной провинции Мисионес; именно мы — в этом некогда безлюдном крае — создали в 1931 году наши поселения Монте-Карло, Эльдорадо, да и сам город Посадас. К чести немцев следует отметить, что школы здесь работают немецкие, в больницах сестры и врачи говорят на нашем языке, а в магазинах вас обслуживают так, как это принято в Мюнхене или Штутгарте.
А кто обжил Мендосу и Сан Хуан?!
А кто построил автомобильную промышленность Кордовы? Где, как не здесь, функционируют немецкие институты, школы, детские сады, церкви?! Где, как не здесь, работают Институт Гете, книжные магазины и клубы?!
А разве не мы, немцы, создали в горных окрестностях Кордовы такие прекрасные поселки, как Ла Фальда, «Вилла Хенераль Бельграно», Ла Пас?! А разве не немецкий офицер Роберт Балке построил отель «Эден» в Ла Фальда?! Разве не здесь собирались самые выдающиеся инженеры и ученые Аргентины (в основном немцы) на свои конференции, посвященные развитию индустрии этой страны?! А разве выдающийся ботаник Ганс Сект не живет и поныне в Кордове, являясь самым признанным корифеем науки?! А разве замечательные физики Эмиль Бозе, Рихард Ганс, Фриц Филхеллер не были создателями стройной научной теории и организаторами первых научных центров Аргентины?!»
«Стоп, — споткнулся Штирлиц и прочитал фамилии еще раз. — Но ведь когда гестапо арестовало Рунге и Холтофф мучал его бесконечными допросами, несколько раз всплывала фамилия „атомщика“ Филхеллера. Неужели он был десантирован сюда во время войны? Не может быть! Мне помнится, речь тогда шла о теоретике; значит, здесь не занимались, просто не могли заниматься расчетами атомной бомбы, зачем им, для какой цели?! Аргентина — в качестве прикрытия? Ах, да о чем я, — прервал он себя. — Ведь если в этих документах есть хотя бы четверть правды, тогда, значит, вся Аргентина пронизана немецкой сетью!»
Он посмотрел последние страницы; много говорилось о немецких фильмах начала сороковых годов, о концертах музыкантов, о новых немецких фабриках, но ни слова о «ФА», то есть о той организации, про которую ему позволили узнать в Испании, — тайном опорном пункте НСДАП на юге континента «Феррокарилес алеманес».
…Директор библиотеки заметил:
— Вы умеете работать с архивными документами, дон Максимо (профессор написал его имя именно так — «Максимо»: «Знаете, „Макс“ будет настораживать, наши немцы здорово помогли в организации нелюбви к янки, — все же союзники коммунистов в войне против любимой здесь Германии; право, будьте лучше нашим «Максимо», чем американским «Максом», мы ценим испанцев, несмотря на то, что всего сто двадцать лет назад воевали против них, как против самых жестоких колониальных угнетателей»).
— Да, это моя профессия, спасибо за комплимент, — откликнулся Штирлиц. — А кто составлял этот материал?
— Кажется, профессор Карлос Гунманн, если мне не изменяет память.
— Историк?
— Нет, географ. Занимался планированием аэродромов в немецких колониях по всей округе… Очень коричневый немец… Но дело свое знал…
— Он умер?
— Нет, просто перестал преподавать… Перешел на работу к Танку.
— Профессору Танку? Курту Танку?
— Да. Вы знаете его? Он теперь живет здесь, не очень-то появляется в обществе, ездит с охраной; дом — институт аэронавтики, никаких отклонений… Откуда вы знаете это имя?
— Право, не помню, — солгал Штирлиц; он прекрасно знал штандартенфюрера СС профессора Курта Танка, создателя самых мощных истребителей Геринга, лауреата премии имени Адольфа Гитлера, одного из самых уважаемых в рейхе «фюреров военной экономики».
— Документы действительно интересны? — спросил директор архива. — Они написаны готическим шрифтом, мы их не читаем…
— В определенной мере интересны… Если бы вы позволили взять их домой, я бы смог кое-что уточнить у профессора Оренья.
— Напишите на мое имя просьбу, я разрешу, — директор улыбнулся. — Немцы приучили нас к порядку. Еще два года назад в университете было не так уж много аргентинцев, сплошь немцы, после войны как-то рассосались, хотя все продолжают жить в городе…
— А почему этот документ хранится в вашем архиве?
— Раньше библиотеку и архив возглавлял сеньор Гунман, он требовал, чтобы подлинники материалов, которые были написаны на основании документов нашего хранилища, оставались здесь. Навечно. По-моему, это правильно…
— О, еще как, — согласился Штирлиц. — Спасибо сеньору Гунману за его пунктуальность и неизбывную тягу к порядку…
Получив папку с архивом, Штирлиц не торопился приступать к делу: «поспешишь — людей насмешишь», хотя при этом всегда исповедовал рапирно-ленинское — «промедление смерти подобно».
Он легко получил номера телефонов и адреса немецких профессоров, которые работали в университете, — как тех, кто эмигрировал от Гитлера, так и «патриотов великого рейха», прибывших в Аргентину вскоре после пробного вояжа Эрнста Рэма, и ветеранов — потомков первых иммигрантов, состоявших в «Немецком клубе».
На каждого из них он собрал информацию; получил все возможные данные на тех немцев, которых Райфель назвал Роумэну; работал аккуратно, сопоставлял, прикидывал, вбирал информацию, без и вне которой ни одна акция не приносит желаемых результатов.
Штирлиц был убежден, что лишь компетентность человека, доскональное знание предмета, абсолютная незашоренность, умение настроить себя на противоположную точку зрения могут создать благоприятные условия для рождения информации. Когда полученные сведения закладываются в пустоту, когда человек бездумно слушает то, что говорит объект, попавший в сферу интереса, когда он не умеет задать вопросы, которые бы заинтересовали того, с кем необходимо встретиться, — считай, что беседа проведена впустую, зряшная трата времени. Лишь в том случае, когда в дело вступает содержательный человек, личность, представляющая общественную позицию, можно надеяться, что он справится с возложенной на него задачей, поймет главное и отсечет второстепенное; орех ценен ядром, а не скорлупой.
С Хосе Оренья, милым седовласым профессором, Штирлиц уютно располагался в патио под вечер, после обязательного визита на центральную почту к оконцу получения корреспонденции «до востребования», — Роумэн молчал. Штирлиц отгонял от себя ночные мысли о самом плохом: американская обстоятельность, хочет сделать максимум, выдать залп информации, чтобы мне было легче разворачивать дело здесь, опираясь на то, что он соберет в Европе.
Они пили чай матэ-йерба, терпкий, зеленый; тянули его из трубочек с серебряными набалдашничками. Штирлиц умел слушать, он воистину вбирал в себя слово; ничто так не ощущается в собеседнике, как мера интереса, с которой он относится к твоим словам. Профессор раскручивал свою концепцию не сразу, поначалу надо было ему самому увлечься; очень любил, когда Штирлиц открыто восторгался его пассажами; неужели к старости все превращаются в таких честолюбцев?!
— Немцы на юге Америки, — заметил дон Хосе, когда они передвинули кресла в тень, под навес, завитый виноградом, — сейчас, при нынешней ситуации в мире, стали явлением тактического порядка, дон Максимо. Победи Гитлер, мы были бы вправе говорить о тенденции глобального торжества национал-социализма… Почва здесь была подготовлена. Суда Гитлера входили бы в порты, которые обслуживали немцы, а десантные самолеты садились бы на аэродромы, загодя построенные ими же по всей стране… По счастью, сейчас не они определяют здешнюю ситуацию. Можно ли их использовать? Еще как! Но теперь не они будут диктовать, они вынуждены писать под диктовку…
— А кто же определяет ситуацию?
— Я бы внес в ваш вопрос коррективу, если позволите, че… Не «кто», а «что». Во-первых, победа союзников; во-вторых, связанный с этим взлет левой тенденции, ибо большевизм был главной антинацистской силой, это истина в последней инстанции; в-третьих, отсутствие института устойчивых демократических свобод, чехарда переворотов, уход политической жизни из парламента на страницы романов и поэм, это типично для нашего континента, и, наконец, трагическая ситуация, сложившаяся в Ватикане, неподготовленность идеологического штаба западного мира к свершившимся на земле событиям… Без церкви и вне ее мы невозможны, это наша история, но церковь ныне не в силах, точнее даже — не вправе вести пастырей, она растеряла авторитет, наработанный Ватиканом практикой девятнадцатого века.
