— Ладно, живи пока, — сердито отмахнулся я и, прихрамывая, встал в хвост очереди на регистрацию билетов. — Бхай-бхай, камасутра. Пролетарии всех стран, будем взаимно вежливы.
Изнутри аэропорт «Шереметьево-2» очень напоминал мне базар и вокзал в одной гремучей упаковке. Везде тут кипела и бурлила жизнь, надоедливо перехлестывая через край.
В нескольких шагах от меня стая гоблинов открыто, не боясь ментов, раскручивала на бабки нескольких япончиков или тайванчиков — хрен их там разберет, ху есть кто. Это была довольно экзотическая форма лома: местные братки пытались запродать гостям каких-то крокодилов. «... Наше последнее предложение: мы скидываем еще десять процентов, а вы берете у нас всех аллигаторов. Себе в убыток отдаем, ради уважения к вашему народу. Но только чтоб не за масло, в натуре, не за кофе, а за налик! За налик, вы сечете, мужики? Доставка самовылетом!..» — «... У нас очень маленький есть страна...» — «... Вот с этими аллигаторами и отвоюете себе страну побольше». — «... Но годовой курс национальной валюты имеет резкие колебания...» — «... Да кому нужна ваша говенная рупия? Баксы, баксы гоните, и все дела...»
Здесь же рядом, под электронным таблом с расписанием вылетов, древняя старуха в страусиных перьях громко напрягала недоумка, с головы до ног обвешанного пейджерами. «Валерий! — трубила она на весь зал. — Ва-ле-рий! Я никуда не лечу, пока вы мне ясно не скажете, почему эти юные пионэры идут в афише раньше меня?!» Стоявшие поодаль мордатые пионэры, лет под сорок каждый, ненавидяще косились на старую каргу. «Надежда Львовна! — Дуболом с пейджерами прикладывал ручки к сердцу. — Ей-богу, не в смысле чтобы вас обидеть, а по алфавиту! Это пипл из группы «Доктор Вернер» — значит, на букву «дэ», а вы начинаетесь на букву «эль». Ваша буква по порядку идет позже ихней...» Старая кошелка знать ничего не желала. «Идите в попу с вашими порядками, Валерий! — орала она. — Я — Надежда Лисовская!.. Я семьдесят пять лет на эстраде!.. Ко мне Сережка Есенин за кулисы бегал!.. Мне еще Совнарком выписал охранную грамоту как ценному памятнику культуры города Москвы! Если меня сейчас кондратий хватит из-за вашего вредительства, вы под суд пойдете за вандализм!..»
Русский сервис мог кого угодно излечить от ностальгии. Волнующая процедура расставания с Родиной потонула в шуме всего этого цыганского табора, в утомительной толкучке зала, в двух невыносимо медленных очередях. Пытку нисколько не укоротили даже две стодолларовые купюры, предусмотрительно вложенные мною в загранпаспорт. Деньги испарились безо всякой пользы.
Раньше я как-то не замечал здесь такого совкового бардака. До сих пор я выходил на посадку сквозь удобный и малолюдный vip'овскийзал, а потому верил, что хоть на границах державы мы стыдливо маскируем нашу азиатскую рожу толстым-толстым слоем европейского макияжа. Лишь теперь, путешествуя инкогнито и разом утеряв великие преимущества зеленого коридора, я усек, каково быть простым отьезжантом из страны побежденного социализма.
Самым долгим оказался досмотр багажа. Движение вперед то и дело тормозились нудными препирательствами пассажиров с каменными бабами на контроле: о том, что можно вывезти так, а за что надо доплачивать отдельно. Очередь злилась. Позади меня кто-то яростно шуршал газетой, изредка подталкивая меня в спину со словами: «Нет вы послушайте, до чего мы дожили! Котят топить! Котят! И они еще имеют наглость называют это реформой экономики! Да стрелять их надо, голыми руками...»
Руки мои были заняты чемоданами, подбородком я придерживал паспорт с авиабилетом. От каждого тычка я мог обронить их на пол.
Не оборачиваясь, я сквозь зубы поддакивал этому дебилу: «Стрелять, конечно, стрелять, об чем разговор...»
Когда до полосатого барьера мне осталось пройти всего ничего, впереди опять произошла заминка. Двое каких-то кретинов застряли на контроле с самой невероятной ручной кладью, какую здесь можно себе представить, — овчинными тулупами и валенками. Гардеробчик аккурат для Южной Африки! Каменные тетки, заподозрив контрабанду, потребовали развернуть поклажу и стали прощупывать каждый шов. Ничего, кроме нафталина, в валенках не нашлось, но уж запах освобожденного нафталина был таким стойким, что преследовал меня до самого входа в самолет.
Лишь на борту комфортабельного «боинга» я вздохнул свободнее.
Какой простор! Вылет ожидался минут через десять, а салон нашего бизнес-класса был заполнен меньше чем на две трети. Место слева от меня тоже пустовало. Справа, возле иллюминатора, уже дремала какая-то помятая будка. Как только я занял свое четырнадцатое кресло, будка приоткрыла один глаз и мутно спросила:
— Ты не хохол, нет?..
Я помотал головой.
— Не люблю хохлов, — созналась помятая будка, приоткрывая и второй глаз. — Они, блин, повесили у меня предка, гвоздями к стенке прибили... Все-таки событие, правда, блин? Можно было культурно отметить, нормально выпить-покушать... А они банкет устроили — на ко-пей-ку! Скупые, жуть! Мы еще по второй не разлили, а вся икра уже тю-тю... — Глаза соседа закрылись так же внезапно, как и открылись. Голова съехала на грудь. — Разбуди меня в Красно... ярске... я там вылезу... — невнятно проговорил он и отрубился.
Никакой посадки в Красноярске у нас, разумеется, не ожидалось: мы летели строго через Брюссель, Мадрапур и Йоханнесбург. Я крепко пристегнул ремнем эту бессмысленную пьяную харю, очень надеясь, что она продрыхнет хотя бы до Мадрапура. Или, того лучше, до самого Кейптауна. Пусть потом разбирается с тамошними хохлами.
За пару минут до взлета объявился сосед слева. Был он белобрыс, пухл, имел двойной подбородок и серые рыбьи глазки. Ему бы еще на голову пробковый шлем — получился бы вылитый юаровский плантатор с обложки старого журнала «Крокодил». Не дай Господи, затосковал я, если он решит поговорить со мной на родном языке...
Я как в воду глядел!
Едва наш «боинг» оторвался от земли, как этот плантатор уставил на мою персону рыбьи буркалы и, принимая меня за соплеменника, требовательно сказал:
— Глюкауф.
На языке африкаанс это могло обозначать все что угодно. «Доброе утро» или «подвиньтесь», «сегодня хорошая погода» или «у меня в ботинке гвоздь». Я сделался южноафриканцем так скоропостижно, что не добыл себе даже карманного разговорника.
— Глюкауф! — настаивал плантатор.
Совсем не реагировать было глупо. Отвечать ему по-русски или по-английски — весьма подозрительно для исконного бура Ван дер Сыроежкина. Проще всего было сыграть глухонемого бура. Я вытаращил глаза и легонько помычал в ответ, шевеля пальцами, как это обычно делают глухонемые.
Плантатор испуганно отпрянул от меня. И, еле дождавшись, когда мы наберем высоту, торопливо пересел отсюда в дальний конец салона.
Однако сиденье его пустовало недолго. Стоило капитану лайнера Бену Стормфельду на трех языках пожелать нам из динамика приятного полета, как на свободное место плюхнулся еще один мой соседушка — с ближайшего кресла через проход. Не без содрогания я узнал в этом долговязом живчике одного из двух недоумков, которые сегодня перли через таможню валенки.
— Ловко вы отшили этого педика, — похвалил меня новый сосед и ткнул пальцем в сторону отсевшего плантатора. — Он ведь к нам с Андрюхой тоже клеился в аэропорту. Тоже глюкнуть предлагал...
— Разве это был педик? — удивился я, выходя из образа глухонемого бура.
В мое казино частенько захаживали парни из «Голубой лагуны», и я полагал, будто знаю повадки гомосеков. Белобрысый плантатор никак им не соответствовал.
— Педик, само собой, — заверил меня долговязый. — Ясное дело.
Он взял у подошедшей стюардессы две открытые бутылочки с кока-колой: одну передал мне, а другую взял себе. Свою он, впрочем, туг же опрокинул себе на брюки. Полез в карман за носовым платком — и обронил себе под ноги ключи.
— Не везет так не везет... — печально произнес растяпа, выползая с ключами из-под кресла. — Будем знакомы, — добавил он. — Паша Печерский, оператор телекомпании «Останкино». Со вчерашнего дня собкор на станции «Мирный», в Антарктиде...
Десяток секунд я раздумывал, каким бы псевдонимом прикрыть себя. Вариантов была масса. Чтобы грамотней рулить партийной организацией, я набил себе полный чердак партийной литературы. Должна же она теперь хоть на что-то сгодиться!
— Жора, — представился я. — Жора Плеханов, бизнесмен.
Печерский пожал мне руку и глубоко оцарапал себе палец о мой перстень с бриллиантом.
— Из-за этих педиков, Жора, вся моя жизнь наперекосяк, — угрюмо сказал он мне, промокая кровь платком. — Вообще-то говоря, сперва я и сам оплошал. Мы с Андрюхой, с Мельниковым, назюзюкались в одном колхозе и запороли для новостей съемку Товарища Зубатова...
— Того самого? — лениво полюбопытствовал я. — Кандидата в президенты?
