ГЛАВА ШЕСТАЯ
I
Как ни был Эрих Вальтер трудолюбив и прилежен, наконец, и он не выдержал.
Ясным январским воскресеньем 1953 года, сидя с матерью за завтраком, он решительно заявил:
— Хватит. Сегодня я отдыхаю.
— Разве ты умеешь это делать?
— Мутти, мы по-разному понимаем отдых. По-твоему — это поваляться на тахте...
— А по-твоему — чем-нибудь заняться.
— Вот именно. Только заняться не «чем-нибудь» в смысле «безразлично чем». — Эрих мечтательно улыбнулся. — А ты знаешь. «Шварценфельзер курир» писала на днях о восстановлении собора в княжеском парке. А собору-то за четыреста лет! Разве не интересно посмотреть на творение рук тех простых людей, что жили четыре века назад и чьи имена остались безвестными? Обязательно пойду, посмотрю.
...Снаружи собор не производил особого впечатления. До войны Эрих, бывая в парке, не раз проходил мимо и даже не задумывался над тем, кто строил этот собор, кто был архитектором, кто высекал из камня эти каменные розетки, трилистники, фигуры Христа, апостолов. Потребовались годы, чтобы Эрих при взгляде на вещи научился думать о тех, чей труд вызвал их к жизни.
Но если при взгляде со стороны храм не казался высоким, то, попав внутрь под своды бокового нефа, Эрих ощутил над собой легкость и крылатую устремленность каменной громады ввысь. Своды тонули в полумраке, что — после яркого уличного света — еще больше обостряло ощущение бесконечной высоты.
Было тихо-тихо.
Неожиданно из-за колонны брызнули яркие лучи, и Эрих остановился: в оконный проем был вставлен подлинный витраж, сберегавшийся всю войну в подвалах. Зачарованно смотрел Эрих на это чудо. Художник шестнадцатого века, ограниченный библейским сюжетом, изобразил святого Георгия на коне, поражающего копьем дракона. Но в витраже ничего не было от иконы, ничего условного, — все было удивительно земное, прекрасно телесное, в движении, в страсти: и непреклонная решимость Георгия, и ярость могучего коня, и бессильная злоба извивающегося дракона с трепещущими крыльями и кроваво-красными ненавидящими глазами.
Вся картина была залита солнцем; уличный свет лился потоком через цветные стекла витража, и на полу плескались зеленые, синие, оранжевые, красные блики.
Эрих осмотрелся, нет ли кого поблизости, с кем бы можно было поделиться восторгом, размышлениями. И увидел у колонны девушку. Она сидела на низеньком раскладном стульчике перед мольбертом.
Поколебавшись, Эрих неслышно подошел. На листе ватмана жил повторенной жизнью мастерски схваченный витраж.
— Чудесно! — не удержался Эрих.
Девушка резко оглянулась. Черные узкие брови ее строго сдвинулись: кто этот человек, почему смеет мешать? Но глаза Эриха искрились таким неподдельным восхищением, что девушка смягчилась:
— Вы находите, что это не очень плохо?
— Уверяю вас!
— Что именно вам понравилось?
В тоне вопроса слышалось явное сомнение — стоит ли затевать разговор? Но Эрих этого почти не заметил.
— Все. И прежде всего даже не точность рисунка, не достоверность копии — дракон, его крылья и сверкающие глаза, поворот головы всадника, — а что-то иное, что-то неуловимо ваше... Ну вот — вот тут, где проходит сноп света, — как своеобразно! Стены-то ведь не черные, камень — он серый, а вы дали черную гуашь. Ведь это отлично! Иначе не было бы такого резкого эффекта, такой резкой разницы между ярким окном, залитым светом, и темными стенами.
Девушка, снова обернувшись, явно заинтересованно смотрела на незнакомца.
— Послушайте, вы кто — художник, случайно ставший полицейским, или полицейский, почему-то разбирающийся в живописи.
— Ну, откуда же вы взяли, что я во всем этом разбираюсь?
— Во всяком случае, я слышу замечания... как бы это... не лишенные смысла.
Эрих смущенно промолчал.
Девушка сполоснула кисточки в банке с водой и принялась укладывать разбросанные около мольберта тюбики с акварелью. Теперь уже явно желая продолжать разговор, она сказала:
— Что же, я, пожалуй, поверю вам, что это не совсем плохо.
Эрих молча поклонился и чуть принужденно спросил:
— Простите, фройляйн, вам кто-нибудь поможет донести все это?
— Куда донести?
— Ну, я не знаю... Не бросите же вы здесь все это...
— За мной заедет отец на машине, но если вам не трудно — помогите добраться до ворот парка. Сюда машины не ходят...
Яркое солнце, потоками света заливавшее витраж древнего собора, здесь, на улице, буйствовало, как весной.
Аллеи не успели расчистить, ветви деревьев после недавнего снегопада тяжелели под белым грузом, кусты совсем были погребены под огромными сугробами — от этого, несколько необычного для Саксонии обилия снега, солнце казалось еще ослепительнее. А воздух! — воздух был насыщен чем-то щемяще-дорогим, знакомым, чему и названия не подберешь...
Прищурив глаза, Эрих со стульчиком и мольбертом в руках шел след в след за художницей по узенькой тропке, которая уже начала подтаивать и была блестящей и скользкой, хотя кругом лежал рыхлый снег.
Девушка была невысокой, стройной, и волнистые пряди волос, покрытые завязанным под подбородком платочком, отливали тяжелой бронзой.
— Не торопитесь, фройляйн, поскользнетесь! — Эриху захотелось еще раз услышать ее голос — такого необыкновенного тембра.
Девушка, оглянувшись, бросила на Эриха быстрый внимательный взгляд.
— Вы в самом деле заботливый, или хотите им показаться?
И в тот миг действительно поскользнулась, — рука с чемоданчиком взметнулась вверх, и девушка наверняка упала бы, если бы Эрих не успел подхватить ее под локоть. Только при этом он ударил спутницу стульчиком по плечу.
— Спасибо! — Художница, смеясь, потерла правой рукой ушибленное место. — Пожалуй, лучше бы вы дали мне упасть: снег-то мягкий, это не было бы так больно.
Эрих сначала смутился, но, видя, что девушка улыбается, тоже рассмеялся. Обоим вдруг стало весело и легко друг с другом.
— Послушайте, фройляйн, и часто вы тут рисуете?
— Сегодня — первый раз. Ведь храм еще не совсем восстановлен, тут еще масса работы внутри. Закончили только снаружи.
От ограды донесся звук автомобильной сирены. Художница обернулась.
— Ой, это отец. Пойдемте, пожалуйста, скорее!
...Сторож удивлено проводил взглядом девушку, которую почему-то сопровождал полицейский, хотя, кажется, рисовать здесь никому не запрещалось, это же не какой-нибудь военный объект!
Еще больше сторож удивился, когда девушка села в машину, кивнула на прощанье полицейскому и исчезла за углом.
...И только тогда Эрих сообразил, что он даже не спросил, как зовут юную художницу и где ее искать, если... если это будет очень нужно.
II
Были у Эриха знакомые девушки на заводе и в Управлении, но до сих пор ни одну из них он не выделял из общего круга, никому не отдавал предпочтения. Просто товарищи, и только. И вот — эта неизвестная девушка в причудливом свете витража, осиянная солнечным снежным светом...
При воспоминании о ней Эриха снова и снова охватывала какая-то щемящая радость. Несколько раз он поймал себя на том, что, забыв о разложенных на столе бумагах, самым тщательным образом припоминает каждое слово, сказанное художницей; он даже попытался вслух воспроизвести интонации ее голоса.
И все же желание увидеть девушку еще раз было настолько сильным, что Эрих, сознавая всю глупость и бесцельность своего поступка, в следующее воскресенье с утра пошел в старый парк.
Он заранее придумывал слова, которые скажет девушке, старался предугадать, удивится ли она встрече, или примёт его приход как должное...
В соборе гулко стучали молотки, чуть приглушенно гудел компрессор. У знакомой колонны кто-то в белом халате сосредоточенно счищал с пальцев Иисуса только ему одному видимые миллиметры алебастра, отделявшие пропорции статуи от совершенства...
Понуро брел Эрих по расчищенным от снега аллеям. Отчего она не пришла? Он даже не задумался над тем, почему, собственно, она должна была прийти?
Неожиданно кто-то негромко, нараспев, окликнул его:
— Господин полицейский инспектор!
Оглянувшись, Эрих увидел сторожа — седого сгорбленного старика, лукаво смотревшего на него.
— Вы меня звали?
Вместо ответа старик поманил его рукой, и когда Эрих подошел, заговорил, насмешливо глядя на него и растягивая на саксонский манер слова:
— Это не вы прошлое воскресенье подсаживали в машину смуглую девчонку с фарфоровым лицом?
— Какое же у нее фарфоровое лицо?
— Ну, ну, я понимаю... Как же вы с ней потеряли друг друга?
— А я вас что-то не пойму...
Сторож склонил голову, осмотрел юношу с головы до ног.
