— Яблоками?
— Истинный факт. Нам когда в первый раз принесли еду, она была такая скверная, что я не мог есть, — а поесть-то я люблю. Смог съесть только яблоко, которое полагалось вроде как на третье. И знаете что? Про то, что я съел только яблоко, сразу пошла молва, и все стали слать мне свои яблоки — все арестанты, по всей тюрьме. Передавали по цепочке, из рук в руки, из камеры в камеру. Когда пришло время выходить на волю, я по самую макушку был завален яблоками! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Поощренный этой лакировкой тюремной действительности, Шерман рассказал о пуэрториканце в вольере распределителя, который видел, как телевидение снимало его в наручниках, и решил узнать, за что его арестовали. И о том, как его ответ «халатность за рулем» явно разочаровал любопытствующего, а в результате, когда поинтересовался следующий заключенный, он сказал «убийство». (Черный юнец с бритой головой… При воспоминании о нем Шермана снова на миг обдало страхом… Об этом он рассказывать не стал.) Все в его группе — в его группе, — все, весь букет: и знаменитый Бобби Шэфлетт, и знаменитый Наннели Войд, и три другие светские фигуры — внимательно его слушали, ели глазами. На лицах восторг и взволнованное предвкушение! Шермана обуяло непреодолимое желание тоже приукрасить рассказ о своих подвигах. Поэтому он изобрел третьего сокамерника. Когда этот сокамерник спросил, за что его посадили, он будто бы сказал: «преднамеренное убийство».
— Хуже просто ничего не придумалось, — развел руками выдающийся авантюрист Шерман Мак-Кой.
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, — зашелся Бобби Шэфлетт.
— Хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо, — зашелся Наннели Войд.
— Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи, — зашлась «ходячая рентгенограмма» и двое мужчин в синих костюмах.
— Хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе, — зашелся Шерман Мак-Кой, словно пребывание в арестантском вольере — это ерунда, лишний повод позабавить людей рассказом о своих доблестных похождениях.
В обеденной зале у ди Дуччи, так же как и у Бэвердейджей, стояли два круглых стола, и в центре каждого красовалось творение Гека Тигга, знаменитого флориста. Для нынешнего вечера он сотворил пару миниатюрных деревцев — высотой дюймов по пятнадцать, не больше — из сухих побегов глицинии. К веточкам приклеил множество ярких засушенных васильков. Каждое деревце как бы росло на лужайке около фута в поперечнике, усеянной живыми лютиками так густо, что они соприкасались. Каждую лужайку окружал миниатюрный заборчик из тисового штакетника. На сей раз, впрочем, у Шермана не было возможности как следует изучить творение юного, но уже успевшего прославиться мистера Тигга. Собеседники за столом его не только не игнорировали, наоборот, он царил на своей половине. Слева от него сидела знаменитая «ходячая рентгенограмма» по имени Ада Бесс, которую за глаза называли Зада Без за то, что упорной голодовкой она довела себя до полного исчезновения glutei maximi <Ягодичных мышц (лат.).> и прилегающих к ним тканей, то есть всего того, что в просторечии зовется задом. У нее от поясницы и до полу все шло так прямо, что хоть отвесом проверяй. Слева от нее сидел Наннели Войд, а от него слева — «ходячая рентгенограмма» по имени Лили Брэдшоу (торговля недвижимостью). Справа от Шермана сидела «лимонная конфетка» Жаклин Бэлч — блондинка, жена Нобби Бэлча, наследника состояния, приобретенного на торговле средством под названием «Колонэйд» от расстройства желудка. Справа от нее восседал не кто иной, как барон Хохсвальд, а справа от барона — Кейт ди Дуччи. На протяжении всего обеда эти шестеро внимали исключительно мистеру Шерману Мак-Кою. Преступность, экономика, Бог, Свобода, бессмертие — о чем бы ни соблаговолил заговорить Мак-Кой, герой «дела Мак-Коя», весь стол слушал затаив дыхание, не исключая даже такого эгоцентричного говоруна, как Наннели Войд.
Войд сказал, что был удивлен, когда узнал, какие огромные деньги можно зарабатывать на облигациях, и Шерман понял, что Киллиан прав: пресса создала у всех впечатление, будто он титан финансового мира.
— Нет, честно, — говорил Войд. — Я всегда считал торговлю облигациями таким, знаете… ммммммм… мелкотравчатым занятием.
Шерман поймал себя на том, что улыбается кривенькой улыбочкой человека, посвященного в некий пикантный секрет.
— Десять лет назад, — сказал он, — вы были бы правы. Нас называли тогда «беззубыми облигаторами». — Он снова улыбнулся. — Давненько уже я этого не слыхал. Сегодня раз в пять больше денег переходит из рук в руки в виде облигаций, чем в виде акций. — Он повернулся к Хохсвальду, который сидел весь подавшись вперед, чтобы не пропустить ни слова. — Не правда ли, барон?
— О да, да, — подтвердил старик. — Наверное, так и есть. — И сразу рот на замок: не упустить, услышать все, что, может быть, еще выскажет Мак-Кой.
— В более-менее крупном бизнесе все сделки по продаже, поглощению и слиянию компаний — все происходят с применением облигаций, — вещал Шерман. — А государственный долг? Триллион долларов! Думаете, что это? Опять облигации. И каждый раз, когда колеблется процентная ставка по ним — вверх или вниз, не важно, — от каждой облигации отламываются маленькие крошки и застревают в трещинах тротуара. — Он помолчал, самоуверенно улыбаясь… а сам подумал: с какой стати он вдруг употребил этот неприятный образ, который сочинила Джуди?.. Усмехнулся, продолжил:
— Главное, не воротить нос от этих крошек, потому что их миллиарды, миллиарды и миллиарды. Мы в «Пирс-и-Пирсе», можете не сомневаться, подметаем их очень и очень тщательно. — Мы!., в «Пирс-и-Пирсе»! Даже маленькая «конфетка» справа, эта Жаклин Бэлч, вовсю кивала, будто она хоть что-нибудь понимает.
Заговорила Ада Бесс, всегда кичившаяся своей прямолинейностью:
— Скажите, мистер Мак-Кой, я, что называется, вот прямо так — без экивоков: что все-таки случилось там, в Бронксе?
Теперь все в едином порыве подались вперед и как зачарованные ели его глазами.
Шерман улыбнулся.
— Мой адвокат не велит мне ничего говорить о том, что там случилось. — И сам тоже склонился вперед, поглядел направо, потом налево и доверительно проговорил:
— Но, если между нами, это была попытка грабежа. В прямом смысле — грабеж на большой дороге.
Они все так подались вперед, так вытянули шеи, что у тигговского деревца на лютиковой лужайке чуть не столкнулись лбами.
— Но почему бы, — спросила Кейт ди Дуччи, — вам не рассказать об этом в открытую?
— Вот в это, Кейт, я как раз вдаваться и не могу. Но еще одно я скажу: я никого автомобилем не сбивал.
Все молчали. Сидели как громом пораженные. Шерман глянул на Джуди за соседним столом. Четверо ее сотрапезников, по двое с каждой стороны, в том числе хозяин, хитроумный Сильвио ди Дуччи, так и прилипли к ней… Товарищество «Мак-Кой и Мак-Кой»… Шерман напористо продолжил:
— Могу предложить вам ценный совет. Никогда, не попадайтесь… в шестерни механизма уголовной юстиции… во всяком случае, в этом городе. Стоит зацепиться, пусть даже случайно, и вы пропали. Дальше речь только о том, во сколько вам это обойдется. Попал в камеру — а тебя еще ни о чем даже не спрашивали: виновен, невиновен, — все, ты ноль. Тебя вообще больше не существует.
Вокруг тишина… Как они на него смотрят!.. У всех глаза умоляющие: расскажи!
И он рассказал им про маленького пуэрториканца, знатока цифири. Рассказал про игру в хоккей живой мышью и как он (герой) спас мышь и выкинул из камеры, а полицейский раздавил ее каблуком. Самоуверенно обратившись к Наннели Войду, заключил:
— По-моему, неплохой образ, мистер Войд. — И закончил с глубокомысленной полуулыбкой:
— Эдакая, знаете, обобщающая метафора.
Потом глянул вправо. Красавица «лимонная конфетка» жадно впивает каждое слово. Он вновь ощутил приятную щекотку желания.
После обеда в библиотеке Шермана опять окружили. Он развлекал слушателей историей про то, как полицейский заставлял его лазать через металлоискатель.
— А что — они могут заставить? — спросил Сильвио ди Дуччи.
Шерман спохватился, что предстает слишком уж податливым, разрушает только что вылепившийся образ храбреца, прошедшего сквозь огонь и воду.
— А мы с ним договорились, — объяснил он. — Я сказал: «О'кей, я продемонстрирую твоему приятелю, как от меня срабатывает сигнал, но и ты для меня кое-что сделаешь. Ты меня вытащишь из этой гмбаной, — это свое „гмбаной“ он произнес нарочито неотчетливо, чтобы показать, что да, он понимает, это дурной тон, но в данных обстоятельствах надо цитировать буквально, — из этой гмбаной клетки». — И показал многозначительно пальцем как бы в сторону того вольера в Центральном распределителе в Бронксе. — И получилось. Вскоре они меня выпустили. Иначе мне пришлось бы провести ночь на Райкерс-Айленде, а это, насколько я понимаю, в общем… не очень-то… приятная перспективка.
