— Кто бы сомневался! Но потом, потом, Сергей, будем разбираться, кто кому достоинство прищемил. А теперь извини! — и, обернувшись к возникшему в дверях Ганапольскому, потребовал:
— Матвей, надо ехать в Орлово, привезти родителей, и под каким-нибудь весомым предлогом жену…
— Веня, машина давно ушла! Девчонки сидят на телефонах! Вот только не переполошим ли мы своей активностью наших кураторов?
— Боитесь, что вас, как последнюю канарейку гласности, накроют портянкой? — хихикнул конкурент, подпиравший шкаф.
— Смотри, как бы тебе самому рот не зашили…
— Матвей, угомонись! — устало бросил Венедиктов. — Сергей Леонидович, а вы что же, от портянок уже избавлены? Все, все! Хотим мы этого или нет, но должны действовать вместе. Такая вот ирония судьбы! Это я для тебя, Матвей, говорю! Можем мы из конкурентов хоть на время стать соратниками? Или для вас журналистская солидарность — пустой звук? И ещё, когда машина подъедет к Орлово, дайте знать, я всё объясню по телефону сам…
— И где будете устраивать кафе Элефант? — ухмылялся Доренко.
— Это только такие комми, как ты, устраивали всякие там садистские свидания в «Элефантах», где муж с женою в гляделки играли…
— Причём тут коммунисты? Кино снимала женщина с романтическими представлениями о мужчинах, ну, то, что они во имя великих целей годами могут жить без женщин… Настоящий Штирлиц завёл бы крепкую, сисястую немецкую бабу и…
— Нашли время обсуждать половую жизнь Штирлица! — разозлился Венедиктов, но тут же, сменив интонацию, кротко попросил:
— Серёжа, дай свой телефон, — протянул он руку к Доренко. — Позарез надо сделать один звонок.
— Но почему с моего телефона? Да у вас своих, как грязи.
— Но тебя-то, надеюсь, теперь не слушают? Ведь не слушают, а, Сергей Леонидович?
— Да за мной два топтуна ходят! — обиделся конкурент, но телефон нехотя протянул. Венедиктов тут же положил его в ящик стола и, подняв руку, остановил взрыв протеста.
— Это, чтобы соблазна не было! Я же понимаю, как тебе тяжело, как мучительно, имея такую новость, не выдать её первым. Очень даже понимаю, сам такой… Да, поздновато изъял, но, надеюсь, ты ещё не успел раззвонить всему свету по секрету. Всё, всё! Закончим с этим… И прошу: попридержите свои языки, человек в таком положении, а вы… Как там наш гость?
Через десять минут гостя завели в какой-то зальчик и главный давал пояснения: «Это наша телевизионная студия, вы её ещё не видели… А это, видите, веб-камера, теперь прямо отсюда в интернет… Жаль, в нашем случае это невозможно, придётся сделать запись…» А беглец всё вертел головой и не верил, не верил, что яркий логотип на всю стену, и бликующее стекло звукорежиссёрской, и огромный светлый стол с микрофонами и какими-то далеко выступающими дизайнерскими штучками, и экраны, и осветительные приборы, и казавшийся бездонным потолок, и оттуда тоже светило, как в пилотской кабине — и всё это наяву!
Вокруг было столько людей, кто-то возился с осветительными приборами, другие проверяли микрофоны, стояли у камер. А он не очень понимал, зачем его пересаживали несколько раз, а тут ещё какая-то девушка с какими-то баночками, кисточками стала суетиться вокруг него, и он, как мог, отбивался: зачем, не надо! «Ну, смотрите, какие у вас синяки и под глазами… Как же с такими синяками? Алексей Алексеевич!» — взывала девушка к главному. Тот устало махнул рукой: «А что ты хотела после дальней дороги? Да всё нормально!» И, повернувшись к гостю, стал настраивать:
— Я сяду вот здесь, рядом с вами, не волнуйтесь — это ведь не прямой эфир. К сожалению, не прямой! Здесь микрофонов много, но ваш вот этот! Когда зажжётся красная лампочка, значит, включён… Я же просил принести нам по мензурке коньячку, неужели это так трудно… Ну что, аппаратура готова? Или в самый неподходящий момент забарахлит? Смотрите, головы оторву!
И что-то поднесли в маленьком стаканчике, и беглец выпил, и защипало во рту и почему-то в глазах. Странно, он ведь совсем не волнуется, что ж теперь волноваться…
— Всё будет хорошо! Родители уже выехали, вот-вот будут здесь, — неосторожно сообщил Венедиктов и, отвечая на немой вопрос, повысил голос:
— Да-да, я — зверь! И не надо мне говорить об этом! Но сначала запишемся, а потом, потом всё остальное. Иначе не только вы рассиропитесь, но и я вместе с вами изойду слезами… Всё, всё! Приготовились… приготовились… Вы как?
И прежде чем ответить, беглец перевёл взгляд на людей, набившихся в студию и молча стоявших за камерами у противоположной стены, будто пытался кого-то рассмотреть среди них, но яркий свет бил в глаза и ничего было не разобрать. И человек рядом отдавал последние распоряжения:
— Всех лишних попрошу выйти из студии, от вас только интершум и никакого интима! — Но студийный народ не шелохнулся, только понимающе примолк.
— Ну, что, начнём шокировать? Готовы? — уже жёстче спросил тот же голос.
— Да, — хрипло выдохнул он и придвинулся к микрофону.
Через несколько месяцев вечером его неожиданно выдернули из камеры и повели, ничего не объясняя, длинными коридорами. Он отнёсся к этому спокойно, голова была занята другим: никак не складывался простенький абзац в тексте. Формулировки получались расплывчатыми, а хотелось отточенности и афористичности. Он уже вошёл во вкус построения словесных конструкций, что сродни животворящему акту, и теперь не хотел прерываться на постороннее и чуждое.
И только у кабинета начальника следственного изолятора удивился: что за срочность в такой час, да слегка обеспокоили гражданские лица, что немо сидели на стульях вдоль стен. Полковник был мрачен, торжественен: «Сейчас вас доставят…» — замялся он. — «Меня что…» — «Да, да! К нам, надеюсь, претензий нет?» И он, как опытный заключённый, ответил: нет, нет, никаких претензий. Его тут же попросили что-то подписать, он сделал это механически и спрашивать «зачем, почему» не стал. Полковник кивнул головой, и его тотчас вывели.
Машина была обычной «газелью» без всяких металлических стаканов, не было и наручников, только с боков его тесно прижали двое служивых в масках. Он и этому не удивился, и только мелькнула мысль: как же вещи, книги? Но особенно не напрягался и, прикрыв глаза, снова вернулся к прерванной смысловой работе. И проявил некоторое любопытство лишь, когда машина притормозила у высоких ворот, и приготовился к долгому ожиданию и проверке. А машина, молниеносно миновав охрану и немного попетляв, снова остановилась, но где? В свете фар из темноты выступали только стволы деревьев: секретная тюрьма за городом?
— Вы свободны! — сказал кто-то с передних кресел и протянул ему тонкую папочку и какой-то пакет.
«Свободен? Что за шутки?» — не поверил он. И, только выбравшись из машины, понял: привезли к дому, его дому. Он возвышался рядом, тёмный и безучастный, неярко светились только два верхних окна. И в тишине было слышно, как падали редкие капли с крыши. Оттепель! Он сделал несколько шагов и растерянно остановился. Машина за спиной тоже медлила, будто ждала, не запросится ли узник обратно. Потом он долго помнил эту свою нерешительность: автобус уехал, а он всё стоял у двери и не мог нажать на белую кнопку. Как он явится вот так, без предупреждения?
Нажимать кнопку не пришлось, в холле неожиданно зажёгся свет, дверь будто сама собой открылась, и на пороге встал человек в тёмной униформе. Тут же появилась какая-то женщина и прошелестела: проходите, проходите. В доме было тихо, ничего не стукнуло, не звякнуло, никто не сбежал по лестнице, не кинулся на шею… Он стоял посреди холла в своём нелепом пальто и стариковских ботинках и не знал, что делать дальше. И, вздохнув, оглянулся в поисках телефона: помнится, должен стоять где-то здесь. Аппарат был на месте, и он, нажав несколько кнопок, только и смог сказать отцу: «Приезжайте, я дома».
И ещё минуту стоял, держа руку на телефоне, когда почувствовал за спиной шорох и обернулся, и увидел Лину. В какой-то косыночке, с кулачками у рта, она непонимающе смотрела на него и молчала. Надо было успокоить: «Не бойся, я не сбежал — отпустили», но выговорилось лишь: «Извини!» Только обнять и прижать к себе, тюремному, так и не решился. Нельзя заставать женщину врасплох, даже, если это собственная жена. А всё из-за того, что кому-то там не хотелось ажиотажа вокруг его освобождения, но и ему не нужно никакой шумихи. А когда узнал, что и Антон дома, так и вовсе отключился от всего внешнего.
И утром заново знакомился с сыновьями. Мальчики церемонно поздоровались, чинно уселись на стулья, что-то рассказывали, а он рассматривал детей и ни о чём не спрашивал. Зачем? И так хорошо. Только мальчишек хватило ненадолго, и через полчаса они привычно носились по дому и стихали, только когда пробегали вблизи взявшегося ниоткуда отца. Оказывается, папа — это не портрет за стеклом, а вот этот дяденька, что теперь будет жить с ними в одном доме. И все спрашивали: «Ты больше не уедешь, не уедешь?»
