Бредихин злобненько захихикал:
— Где уж нам уж выйти замуж… Так высоко я не летал. Это все им — премии, ордена, звездочки. Пайки всегда самые жирные…
Старик явно начал повторяться. Очевидно, несправедливость, допущенная по отношению лично к нему лет пятьдесят назад, глубоко его перепахала.
— А кто, по-вашему, мог быть еще на этой фотографии? — поинтересовался я у Бредихина. Была надежда, что он-то может знать. В слове «злопамятность» есть слово «память». Чем черт не шутит…
— Да хрен их знает! — неприязненно пожал плечами Николай Федорович. — Меня туда не приглашали. Это вот Борик Сокольский возле них одно время терся… Авторитет зарабатывал, сукин сын!
— Талантливый физик? — полюбопытствовал я.
— Редкостная дубина, — припечатал Бредихин. — Своих идей полчайной ложки, а все туда же: «Мы теоретики»… Тьфу! Что он, что его шеф…
— А вот покойный Фролов… — начал я, уже предполагая, каков будет ответ хозяина избушки.
— Просто тупица, — объяснил мне Бредихин. За каждым ерундовым советом не к Зельдовичу своему бегал, а ко мне…
— А вот профессор Куликов из Курчатовского института… — напоследок я решил назвать Бредихину еще одну фамилию, но он и от нее отмахнулся.
— Не помню такого, — пробормотал он. — Надо еще разобраться, с какого такого рожна все эти стали академиками, докторами, профессорами. Конечно, они все получали с самого верха. Премии, ордена, пайки опять же…
Бредихин завел ту же пайково-звездочную песенку уже в третий раз, и я понял, что пора сматываться. Память Николая Федоровича, как выяснилось, ничем не лучше куликовского склероза. Тот просто мог чего-то не помнить, а Бредихин отчетливо помнил — но лишь то, что все кругом были ловкачами, дубинами и только зря обжирали наше богатое государство. Прямо скажем, информация небогатая и не приближающая меня к разгадке. Покойный Фролов мог быть, конечно, и тупицей, но вот убили его уж точно не за это.
— До свидания, Николай Федорович, — проговорил я, двигаясь к выходу. — Желаю вам удачи.
— Академиками они стали, — вместо «до свидания» объявил мне Бредихин. — Спрашивается, за какие-такие заслуги? Какой-то несчастный Борик Сокольский…
Конца фразы я не услышал, поскольку скатился вниз по лестнице, пренебрегая всякой техникой безопасности. Вот вам и минус два, подумал я. Возможно, и третий куликовский фигурант окажется ни при чем. Как, интересно, при таком склерозе Куликов ухитряется управляться со своим циклотроном?
Последнюю мысль я додумывал уже в машине, хотя и не очень долго. Примерно до первой серьезной пробки на Стромынке, после которой уже ни о чем, кроме как о состоянии московских магистралей, думать уже не хотелось.
К особняку на Новой Басманной, где проживал последний из кандидатов Куликова — доктор наук Григоренко Владимир Михайлович, — я подъехал на полчаса позже, чем рассчитывал, и в весьма расстроенных чувствах. Какая-то сволочь на «татре» легонько приложилась к моему заднему бамперу и наверняка оставила на нем царапину или вмятину. Нагло запарковав «жигуль» в непосредственной близости от кривых детских «грибочков» (все равно ни одно чадо не стало бы играть в такой грязи), я вышел из машины и осмотрел травму. Так и есть — вмятина размером с кулак. Ну, по крайней мере, с кулачок. Новая брешь в моем бюджете. Хорошо еще, что не надо мотаться в «Автосервис»: с тех пор как мой сосед по дому получил лицензию, я хотя бы избавлен от траты времени. Но не от траты денег. Не начать ли мне брать взятки у своих подопечных? Только вот кто бы дал…
Дом, где квартировал господин Григоренко, выгодно отличался и от типовой многоэтажки Сокольского, и уж тем более от рассыпающейся избушки злобного Бредихина. Всего лишь в двух десятках метров от нищих «грибочков» и поломанных качелей располагался такой четырехэтажный оазис дореволюционной, но вполне крепкой и элегантной постройки. Этот дом, очевидно, холили, лелеяли, вовремя ремонтировали и даже разбили под окнами приятного вида клумбу. От набегов варваров клумба была надежно защищена довольно высокой оградой, состоящей из заостренных металлических кольев. Какой-нибудь безденежный влюбленный, задумавший нарвать здесь букетик роз для своей Лауры, как минимум, рисковал последними брюками. Очень предусмотрительно, ничего не скажешь.
Стараясь не шуметь, я поднялся на второй этаж и притормозил у дверей четвертой квартиры. Рука моя потянулась уже к кнопке заграничного музыкального звонка (настраивался на четыре мелодии, по выбору хозяина, производство Финляндии; я сам бы купил такой, будь у меня лишних полсотни долларов). Однако я вовремя заметил, что дверь прилегает к косяку неплотно. Стало быть, не заперто. Следовательно… Мной овладели нехорошие предчувствия. Может, бредихинская халупа и не нуждалась в дверном замке, но здесь-то незапертая дверь выглядела более чем странно. Как сигнал бедствия или как неуклюжая ловушка. Примем за основу версию номер один, решил я, вынимая свой «Макаров» и радуясь оттого, что после встречи с очкастым и толстяком я успел-таки пополнить свой боекомплект. И раз, и два, и… Если я не прав, хозяин меня, надеюсь, простит.
И три! Вперед, Макс!
Я распахнул дверь, в прыжке преодолел коротенький коридорчик и очутился в комнате, которая мне немедленно что-то напомнила. Вот именно: жилище убиенного физика Фролова на улице Алексея Толстого. Здесь, как и там, следы былой роскоши разбросаны были по комнате в невероятном и оскорбительном для вещей беспорядке. Сам хозяин, разумеется, извинил бы меня за неожиданное вторжение, если был бы жив. Но что-то мне подсказывало: пожилой человек, надежно привязанный к своему креслу, едва ли просто заснул. В такой позе, увы, не спят.
Каргина, увиденная мной в доме на Новой Басманной, отличалась от того, что я вчера лишь наблюдал в доме на улице Алексея Толстого, только одним, зато крайне существенным обстоятельством — количеством посетителей. Вчера на месте происшествия нас было полным-полно: я, майор Окунь, эксперты Сережи Некрасова, сам Сережа и плюс невидимые милиционеры, долдонившие на кухне насчет пуговиц желтого металла или чего-то наподобие.
Сейчас же нас было только двое. А если считать покойника — то трое.
Крепкий блондинчик, обернувшийся на шум, увидел сначала дуло моего пистолета и только потом — меня самого. И пистолет блондинчику не понравился гораздо больше, чем я. По крайней мере, смотрел он именно на дуло, когда сам, не дожидаясь моей команды, стал медленно поднимать руки.
— За что же ты его так? — укоризненно спросил я. — Старших надо уважать, а не наоборот…
Когда застаешь человека на месте преступления и это преступление — убийство при отягчающих обстоятельствах, самое лучшее, что можно делать, — это болтать какие-нибудь угрожающие киношные глупости. То есть выпускать пар и давить в себе мерзкое желание устроить немедленный самосуд. В духе СМЕРШа первых лет войны. Шпион? Получи пулю между глаз. По такому идиотскому правилу и работали в ту пору эти бравые ребята. Сколько народу покрошили тогда — никто и не считал. Сколько же из них было настоящих шпионов? Спросите что полегче.
— Я не виноват… — проговорил блондинчик. — Я тут… случайно зашел, честное слово! Вижу, дверь открыта…
Произнося эти слова, он одновременно двигался в сторону спинки кресла с покойником. Довольно-таки технично двигался, почти незаметно. Слишком технично для случайного прохожего.
— Замри! — сказал я, когда блондинчику уже показалось, будто он вот-вот спрячется от моего «Макарова». — Одно движение — и я стреляю.
Блондинчик послушно замер. И правильно. Это был один из тех случаев, когда лучше не спорить.
— Стреляю я неважно, — развил я блондинчику свою мысль. — Хочу, например, попасть в плечо, а попадаю в живот. Хочу попасть в руку — попадаю почему-то в сердце…
Дурацкая эта присказка обычно работала вполне эффективно. Но сегодня, вероятно, был какой-то особо невезучий день. Потому что за моей спиной веселый голос сообщил:
— Зато я стреляю отлично. И если уж хочу попасть в затылок — непременно попадаю почему-то в затылок… Ну, бросай свою «пушку». Медленно, медленно… Вот так. А ты подними… Раззява, куда же твои глаза глядели?
— Он так неожиданно заскочил, — разнылся блондинчик, нагибаясь, чтобы подобрать мой пистолет. Я с трудом удержался, чтобы не дать ему пинка. Но удержался. Потому что при наличии второго пистолета за спиной этот акробатический этюд мог бы стать для меня последним. Проклятье! Если бы сейчас проводились отборочные соревнования по кретинизму, то я первым вышел бы в финал. Ну почему, интересно, я не сообразил, что киллеров может быть двое? Отчего не догадался, что один, вероятно, после удачного убийства преспокойно удалился в туалет. А когда я начал бузить, преспокойно вернулся… Поэтому раззява — это именно я, а никакой не блондинчик.
