Максим убеждал его остаться, чтобы защищать и освобождать заведомо невиновных, и объяснял, что военно-полевые суды — мера временная, как и концлагерь на Мудьюге. Описанные Чаплиным ситуации — крайние случаи, которых ещё нет и, если война закончится быстро, не будет. Необходимо продолжать работу, чтобы от всего этого в скором времени возможно стало отказаться. Если путь, который приведет к осуществлению мечты, оказался тернист и долог, значит ли это, что следует отказываться и от мечты? Гуковский еще побрюзжал, но в итоге согласился, что от мечты отказываться не следует.
Действительно, начавший работу военно-полевой суд смертных приговоров не выносил, приговаривал к каторжным работам. Осужденных тут же высылали в открытый британцами концлагерь на Мудьюге — городская тюрьма требовалась для новых арестованных. Одним из первых на Мудьюг отправился Левачёв — тот самый чернявый оратор, который в Маймаксе призывал всех оставаться на классовых позициях; его выступление было расценено как агитация в пользу большевиков. Максим на него не доносил — это сделал кто-то из слушателей. Суд расценил действия Левачёва как нарушение условий, под которые его отпускали на поруки, и назначил срок. Все правильно, уверял себя Максим, ведь этому человеку давали шанс… А свобода слова — это все замечательно, только вот не на войне.
От этого всего Максим уставал смертельно. Вчера он обнаружил себя посреди сумрачной кухни с миской жидкой ухи в руках и понял, что уже минут пять ищет микроволновку, чтобы разогреть ужин. Белые рыбьи глазки весело глядели на него из похлебки.
Несмотря на все это перенапряжение, ситуация в Архангельске не улучшалась. Обнадеживали разве что новости из внешнего мира. Войска Комитета Учредительного Собрания отбили у большевиков Казань. В Красной армии — голод и массовое дезертирство. Белые готовят план наступления на Петроград. Максим не помнил, так ли развивались события в его мире. Припомнил, однако, что белые все никак не могли разрешить аграрный вопрос, что и стало одной из причин их поражения. Здесь, похоже, был шанс выйти из этой исторической ловушки — ВУСО твердо держалось той позиции, которую Максим объявил рабочим на митинге.
Вчера ВУСО постановило отстранить поставленного Пулем француза от должности военного коменданта Архангельска и заменить его на русского. Максим сомневался, что это приведет к чему-либо, кроме очередного витка обострения отношений с военными властями.
И все же сегодня он дошел наконец до госпиталя, чтобы поговорить с Марусей Доновой. Большевистское подполье в городе действовало — кто-то агитировал рабочих, распространял тревожные слухи о надвигающемся голоде, да и два недавних возгорания на складах едва ли были случайностью. И Донова была важным потенциальным источником сведений об оставшихся в городе большевиках. Кто-то из жандармов, желая выслужиться, вполне может наплевать на приказ комиссара ВУСО, заявиться в госпиталь и провести допрос. Едва ли Донова выдаст своих товарищей, а вот Максиму неприятности устроить вполне может: пусть, мол, проклятые контрреволюционеры пожрут друг друга.
И вот теперь ему говорят, что Маруся неизвестно где. Сбежала? Может, оно и к лучшему…
Вернулась запыхавшаяся сестричка:
— Марья Викторовна через пять минут подойдет! — девушка неловко попыталась заправить под форменный платок выбившуюся рыжеватую прядь. — Она сейчас… ее врач осматривает, вот.
— Врач, значит?
Сестра отвела глаза в сторону и потеребила край передника, потом натянуто улыбнулась:
— А вы, может, чаю пока выпьете? У нас настоящий, из лавки… А там и Маруся придет.
— Как вас зовут?
— Надя… Надежда Горелова, старшая сестра милосердия. Чем могу помочь, господин комиссар?
— Наденька, — проникновенно сказал Максим. — Я чертовски устал. Прошу вас, перестаньте мне врать, все равно вы совершенно этого не умеете. Где Донова?
Надя побледнела, на курносом личике проступила россыпь веснушек.
— Вы только не ругайтесь, господин комиссар… Она на речку пошла… Тут рядом мостки.
— Зачем?
— Ну как же, белье надо прополоскать после стирки.
— Вы что это, заставляете арестантку работать? Она же не каторжная… пока.
— Божечки, ну что вы… — Наденька изумилась в этот раз совершенно искренне. — Никто не заставлял, она сама вызвалась! Скучно, говорит, в палате сидеть, давайте помогу чем смогу. А у нас, знаете, работа не переводится…
Максим закатил глаза. Вот так и доверяй им содержание опасных преступников! Хотя, справедливости ради, это не работа сотрудников госпиталя. Несколько бывших пациентов с легкой инвалидностью числились здесь охранниками, но по существу были скорее разнорабочими.
На дальнем конце двора показалась Маруся, размашисто подошла к скамье. Здесь она носила белую косынку и простое, почти крестьянское ситцевое платье. Подол был явственно тяжелым от воды. Арестантка и медсестра переглянулись так доверительно, что Максим понял: они уже по крайней мере приятельницы, если вовсе не подруги.
— Ступайте, Наденька, — сказал Максим. — И никогда больше не пытайтесь обманывать представителей власти, это может скверно для вас закончиться. Маруся, сядь, надо поговорить.
— Я отказываюсь давать показания, — Маруся упрямо закусила губу, но все же присела на край скамьи, не прислоняясь к ее спинке.
— Ясно-понятно… Это твое право, — покладисто ответил Максим. — Послушай, я ведь хотел спросить о другом… Не под протокол, вообще не по делу. Можешь не отвечать, если не хочешь. Но, я надеюсь, ты мне расскажешь все-таки… до тебя доходили какие-то новости о Митьке?
— Новости? — растеряно переспросила Маруся, и ее лицо немного смягчилось. — Нет, новостей нет. Я в последний раз в Петрограде его видела, в вашей квартире на Васильевском. И потом — только то, что ты мне говорил. Других сведений нету, ни Вера, ни Гриша не писали… хотя почта же толком не работала, так что может и писали, только я не получила.
— Ничего, — мягко ответил Максим. — На нет и суда нет. Спасибо, что сообщила. Буду надеяться, что отсутствие новостей — хорошие новости.
— Да, я тоже… скучаю по нему. Ему на днях шесть стукнуло — без нас… Я бы правда сказала тебе, если бы получила о нем весточку. Не знать судьбы своего ребенка — этого ни один человек на свете не заслуживает, даже такая мразь, как ты.
Похоже, Марусю с прежним Ростиславцевым все же связывало нечто большее, чем революционная деятельность. Если, конечно, для таких людей вообще бывает нечто большее. Да, значит, та сцена в типографии была для Маруси еще и личным предательством… Но сейчас она смотрела на него без обычной злости, напротив, с сочувствием. При всей своей жестокости она все-таки женщина, а женщины жалеют отцов-одиночек.
— Ничего, — повторил Максим. — Спасибо тебе… Как тебе здесь живется?
— Обыкновенно живется… Хорошо даже. Ты только не наказывай служащих за то, что они разрешили им помогать. У них и выбора-то особо не было, работать положительно некому, сестры сами от усталости едва живые… Ну, я и напросилась. Ты ведь им ничего не сделаешь?
— Нет, Маруся, им — ничего, не беспокойся.
Наверно, теперь ее можно разговорить. Глядишь, сболтнет что-то про своих оставшихся на свободе товарищей и их дела… она ведь не знает, что он не знает.
А вот о Митьке она едва ли что-то теперь скажет. Зачем повторять то, что, как она полагает, собеседнику известно лучше, чем ей? Чтобы душу потравить лишний раз? Первый Ростиславцев, похоже, сам оставил сына с этими Верой и Гришей, кем бы они ни были.
Это не его сын, в который раз повторил себе Максим. Даже генетически не его — хоть с первым Ростиславцевым они весьма похожи внешне, гены-то у них должны быть разными. Отец этого мальчика попросту погиб. Такое бывает. Зачем об этом беспокоиться? Других дел, что ли, мало?
И все-таки это ребенок, который ждет, что его папа, Максим Ростиславцев, однажды вернется за ним. Максим сам вырос без отца, а у Митьки и матери нет…
Максим решился.
